Война за империю - Евгений Белаш

На второй фотографии, контрастной черно — белой, вместо леса раскинулся унылый однообразный пейзаж. Не то пустошь, не то какая‑то степь, поросшая неровной травой с редкими кустиками. И снова три человека. Шанов, по — прежнему справа, здесь он был гораздо старше, в непонятного цвета блузе со стоячим воротником, но опять же при кобуре. Крайним слева был невысокий азиат, похоже, китаец, неопределенного возраста. Одетый также как и Шанов, но безоружный, он разводил руками в приветственном жесте и улыбался какой‑то беззащитно — детской, застенчивой улыбкой, щуря и без того узкие глаза, прикрытые очками в круглой оправе. Одно стеклышко пересекал зигзаг трещины. Между Шановым и азиатом, в центре возвышался гигант типично европейского вида. Косая сажень в плечах, с коротким ежиком светлых волос, воинственно устремивший в камеру классический римский нос. Он тоже улыбался, но криво, одной стороной лица. Как и большинство мальчишек Союза Аркадий неплохо разбирался в военной атрибутике и готов был поручиться, что на гиганте немецкая полевая форма пехотинца времен Великой Войны, но с портупейными ремнями образца тридцать пятого года. Такое сочетание было характерно для немецких советников в Китае до начала сороковых.

По нижнему краю фотографии шло две надписи. Одна, под 'немцем' — размашистая сложная роспись витиеватым, едва ли не готическим шрифтом. Под 'китайцем' бежала лесенка странных знаков, похожих на следы птичьих лапок на снегу. Год обозначен не был.

Третья фотография была цветной, очень яркой, красочной. На ней был узнаваемый по школьным урокам истории панорама какого‑то старинного европейского города. Может быть, прибалтийского, может быть и более западного. Снимали, похоже, с моста или возвышенности, череда красивых аккуратных черепичных крыш убегала вдаль как чешуя красивого экзотической ящерицы, расступаясь перед узкими проходами улочек. На переднем плане стояла пара — мужчина и женщина. Шанов, уже почти неотличимый от себя нынешнего, все такой же строгий, подтянутый, одетый в скверно сидящий костюм траурных тонов. И очень красивая девушка с коротко стрижеными темными волосами в изящной темно — синей паре форменного вида, но без всяких украшений и знаков различия. Девушка широко улыбалась в объектив, показывая ровную линию зубов. Одна ее рука, затянутая в перчатку, была вскинута в свободном летящем жесте, словно указывая на что‑то. Другая легла на плечо Шанова, слегка сжимая его. Надпись под фотографией была маленькой, изящной, всего из одного слова 'Nachtrichter', и пририсованная веселая рожица.

Больше Аркаша ничего рассмотреть не успел, из‑под скатерти, прикрывающей неизвестный предмет на столе, послышался странный звук. То ли скрежет, то ли шебуршание. Тихое, но зловещее. Аркадий вздрогнул от неожиданности. Покрывало дрогнуло, под ним снова что‑то прошуршало. И пискнуло.

Мальчик оглянулся по сторонам. Шанов шумно передвигал что‑то в другой комнате и возвращаться, похоже, не собирался. Кроме того, он же ясно сказал, что смотреть можно… Аркадий решительно стянул скатерть и в ужасе замер.

Под тканью скрывалась большая проволочная клетка на деревянном остове. В углу стоял деревянный же кукольный домик, дно засеяно слоем опилок. А у проволочной стены, встав на задние лапы и ухватившись передними за перекладины, стояло маленькое чудовище.

Больше всего чудовище было похоже на хомяка, но больше раза в три. Невероятно лохматый зверь, злобно уставился на мальчика белесыми бельмами маленьких глазок, мерцающих через черно — белые лохмы, выставив огромные зубищи. Мгновение они смотрели друг на друга, а затем зверь издал пронзительный свистящий вопль, переходящий в похрюкивание, и с громким клацаньем впился зубами в решетку, пытаясь разгрызть ее.

Аркадий отшатнулся, споткнулся и непременно упал бы, если бы Шанов не поймал его за плечо.

— Ты чего? — сумрачно спросил он, придерживая Аркадия. Ладонь у него была узкая, но твердая как дерево. Мальчик лишь показал на клетку.

— Ты что, морской свинки никогда не видел?

Шанов открыл дверцу клетки и достал зверя. Маленькое страшилище ткнулось ему в ладонь носом и издало серию радостных пищащих звуков.

— Это морская свинка, грызун, родственник кроликов и хомяков, — пояснил Шанов, показывая зверя поближе. Теперь Аркадию стало стыдно своего страха. При ближайшем рассмотрении чудище действительно оказалось совсем не страшным, даже трогательным.

— А откуда он у вас? — робко спросил мальчик.

— Подарок очень хорошего человека, — как обычно коротко ответил Шанов, возвращая зверька на место. И неожиданно продолжил, — Он не простой, редкий свин, 'розеточный', потому и лохматый. Уже старенький, почти ослеп.

— Сложно, наверное, с ним? У вас ведь командировки… — Аркадий пытался, но не мог увязать строгий замкнутый образ Шанова с домашним зверьком. Который, к тому же, выглядел очень ухоженным и чистым.

Шанов строго и испытующе посмотрел на Аркадия, словно пытаясь проникнуть взглядом в самые сокровенные его мысли и понять, что известно мальчику о его, шановских, командировках.

— Справляюсь, — ответил он, наконец, — Хотя бывает сложно, иногда приходится оставлять его в каком‑нибудь зоологическом магазине, чтобы присмотрели, пока меня нет.

— А у него есть имя?

Шанов на мгновение задумался, не то вспоминая, не то придумывая

— Его зовут Петр Иванович. Тебе уже пора.

Выпроводив гостя, Шанов закрыл за ним дверь, склонился к клетке. Свин привычно встал на задние лапки, просунул нос между прутьев, требовательно свистнул. Хозяин почесал ему нос, зверек довольно запищал, качая лохматой головой.

— Ну что, Петер Ганс, — прошептал Шанов. — Стал ты теперь совсем настоящим советским Свином. И имя у тебя теперь наше. Петр Иванович. Петька…

Петер Ганс в одночасье ставший Петькой одобрительно пискнул.

Путешествие 'Куин Элизабет' подходило к концу. 'Куин Элизабет' швартовалась поздним вечером в Ньюпортской гавани. Раньше, в старые добрые мирные времена это было бы праздничное, радостное событие, собравшее множество народа, газетчиков и фотографов. Прибытие одного из крупнейших в мире пассажирских лайнеров — нерядовое событие и повод для гордости. Веселье, флаги, репортеры, утро или по крайней мере день… Теперь все было иначе. Курс рассчитывался таким образом, чтобы последние часы пути пришлись на темное время суток, для уменьшения риска атаки у самого берега. Хотя противолодочная оборона отбила у немецких субмарин охоту подстерегать транспорты у самого берега, отдельные сумасшедшие иногда пытали удачу. Случалось, небезуспешно.

Последние сутки лайнер шел на полной скорости, чередуя стремительные броски по — прямой и противолодочные зигзаги, то отклоняясь на несколько градусов от курса, то возвращаясь обратно, сбивая возможное наведение. В сопровождении эскорта эсминцев, спрятавшись под воздушный зонтик, соблюдающий светомаскировку лайнер больше походил на громаду линейного корабля или тяжелый войсковой транспорт, нежели на круизное судно высшего класса.

Радостное оживление, охватившее было пассажиров при приближении к Острову, сменилось тревогой при виде хищных остроносых силуэтов боевых кораблей и самолетов, неспешно парящих в небесной выси. Эти приметы времени настойчиво напоминали о смерти таящейся в морских глубинах, о смерти, готовой низвергнуться с неба. Люди боялись оставаться в своих каютах, они старались собраться на открытых местах, в крайнем случае, на верхних палубах. Там, небольшими группами по пять — семь человек они бесцельно ходили, бесцельно разговаривали, то и дело неосознанно оглядываясь в поисках чего‑то, чего они и сами не ведали. Только близость спасательных средств успокаивала. Лишь глубокая ночь разгоняла пассажиров по местам, но только до первых лучей солнца. Спасательные шлюпки стали предметом самого пристального внимания и точкой сбора наибольших компаний. В конце концов, капитан приказал разгонять околошлюпочные сборища, но это мало помогло.

Берлинг, слегка восприявший духом в последние дни, снова впал в глубокое уныние, да и Мартину, при всей его жизнерадостности было не по себе. Он крепился до последнего, зачеркивая дни в календаре лишь к вечеру, испытывая снисходительную жалость к тем слабым духом, кто делал это уже к обеду. Но в день прибытия поймал себя на том, что физически не может больше находиться в каюте и готов часами бездумно смотреть по сторонам, вслушиваясь в успокаивающее урчание двигателей сопровождения, знакомый гул авиамоторов, высматривая белесые бурунчики торпед в темной мрачной воде.

Город был затенен, пирс практически пуст, лишь несколько небольших групп встречающих и редкие правительственные автомобили для особых персон под не менее редкими фонарями. Остальным предлагалось искать путь самим. И ни одного лишнего человека, только таможенники, портовая охрана и полиция.