Обнаженная Маха - Винсенто Бласко Ибаньес

Но вот мещаночки на свете не стало, а художник погрузился в какую-то приятную дремоту; он смотрел на незаконченные картины, начатые еще год назад, на заброшенную палитру, как смотрит робкий влюбленный на предмет своих мечтаний, и говорил себе с наигранной самоуверенностью: «Никуда оно от меня не денется. Начну завтра».

Наступало завтра, проходило полдня, Реновалес съедал второй завтрак, а все никак не мог взяться за кисть. Читал иностранные газеты и журналы по искусству, с профессиональным интересом следил, что выставляют и над чем работают известные европейские живописцы. Иногда его навещал кто-то из коллег, художников-неудачников, и тогда он говорил о дерзости творческой молодежи, о ее непочтительном наступлении на авторитеты; в его словах чувствовался черствый эгоизм прославленного художника, который начинает стареть и думает, что с ним заканчивается эпоха гениев, что никто не придет ему на смену. Затем его разбирала сытая полудрема, всегда случавшаяся с Котонером, и он чувствовал приятную вялость в теле, ленивое удовольствие от сладкого безделья. У него достаточно средств, чтобы жить, не ведая печали. Дочь, единственная наследница, получит после его смерти даже больше, чем надеется. Он хорошо поработал и имеет полное право отдохнуть. Живопись, как и все другие искусства, — это только красивая ложь, а наивные люди, чтобы достичь на этом поприще успеха, волнуются и суетятся, как угорелые, и даже начинают люто ненавидеть друг друга. Какая глупость! Разве не лучше всегда сохранять безмятежность и покой, наслаждаться неприхотливыми человеческими радостями, чувствовать, что ты живешь? Чего он достигнет, написав еще несколько картин, которые потомки выставят в одном из огромных дворцов, заполненных изуродованными за долгие века полотнами, на которых, возможно, не сохранилось ни одного мазка, положенного их авторами? Разве не безразлично человечеству, каждый десяток веков наблюдающему великие переселения народов и не раз наблюдавшему, как рассыпаются в прах величественные монументы, высеченные из мрамора или гранита, что некий Реновалес создаст несколько хороших игрушек из полотна и красок, которые может сжечь один окурок сигареты или уничтожить сильный сквозняк за несколько лет или вода, капля за каплей просачивающаяся сквозь стену?..

Но он сразу забывал об этих пессимистических рассуждениях, когда видел свое имя в газете или журнале, слышал, как его называют «знаменитым маэстро», или если кто-то из учеников или поклонников интересовался, что он теперь рисует.

Пока что отдыхает, приходит в себя после пережитого горя. Бедная Хосефина!.. Но планы у него грандиозные, он чувствует в себе новые силы и готов создавать куда более хорошие полотна, чем писал раньше. После таких торжественных заверений маэстро действительно чувствовал безумное влечение к труду и начинал перечислять картины, которые выпестовал в своем воображении, обещал, что создаст совершенно оригинальные вещи. Он сейчас обдумывает смелые колористические эксперименты, новые приемы в технике живописи, до которых недавно додумался. Но все эти намерения так и оставались словами, никогда не воплощенными на холсте. Что-то случилось с его волей, когда-то такой мощной. Он теперь не страдал и поэтому ни к чему не стремился. Дав ему возможность витать в эмпиреях самодовольства и беспечности, покойница забрала с собой его лихорадочное влечение к работе, его творческое беспокойство.

Когда Реновалесу удавалось преодолеть сладкую, похожую на приятное опьянение вялость, которая не давала ему и шевельнуться, он шел пополудни проведать дочь, когда та была в Мадриде, потому что Милито часто отправлялась с мужем в автомобильные путешествия. Затем следовал в дом де Альберка, где нередко задерживался до полуночи.

Обедал он там почти каждый день. Слуги относились к дону Мариано с уважением, догадываясь, какое место он занимает около их госпожи. Граф привык к обществу художника и хотел видеть его не меньше, чем графиня. То и дело заводил разговор о своем портрете, который Реновалес напишет и который будет под стать портрету Кончи. Позировать он намерен чуть позже, когда получит еще несколько иностранных орденов, которых недостает в его коллекции наград. Слушая простодушную болтовню приятного сеньора, маэстро невольно испытывал угрызения совести, а тем временем графиня с неприличной дерзостью влюбленно смотрела гостю в глаза, наклонялась к нему, чуть ли не падая в его объятия, и под столом терлась ногой о его ногу.

А едва граф уходил, она горячо обнимала Мариано, не обращая внимания на слуг. Любовь, окруженная опасностями, ей казалась слаще. И художник позволял ласкать себя, гордый и самодовольный! Ведь это он в начале их адюльтера добивался любви и умолял взаимности, и теперь ему было приятно со снисходительным превосходством принимать поклонение Кончи, страстной и побежденной.

Не чувствуя никакого влечения к труду, Реновалес, чтобы поддержать свой авторитет, решил добиваться официальных почестей, которыми чествуют заслуженных маэстро. Со дня на день откладывал тот момент, когда возьмется за великое творение, что поднимет новую волну восторга вокруг его имени. Он начнет свою знаменитую картину, изображающую Фрину на берегу моря, когда наступит лето и он сможет отправиться в какой-нибудь безлюдный уголок на побережье, прихватив с собой красавицу, которая будет ему позировать. Возможно, удастся уговорить графиню. Кто знает!.. Она всегда улыбается так удовлетворенно, когда слышит из его уст похвалу своей прекрасной наготе.

Но пока что маэстро хотел, чтобы люди чтили его имя за былые заслуги, восхищались картинами, которые он уже создал. Он сердился, когда газеты восхваляли молодых, а о нем вспоминали лишь вскользь как о метре живописи, словно о давно умершем художнике, чьи картины скоро будут выставлены в музее Прадо. Его охватывал глухой гнев актера, который умирает от зависти, когда на сцене с успехом выступают другие.

Он хочет работать, вот-вот приступит к делу. Но время шло, а Реновалес не брался решительно ни к чему: в голове была пустота, руки не слушались, и он стеснялся признаться в этом даже самым близким людям, вспоминая, как легко когда-то ему рисовалось.

Это пройдет, — уверял он себя с убежденностью человека, не сомневающегося в своем таланте.

Как-то, отдавшись на волю капризного воображения, художник сравнил себя с псом: когда тот голоден — то лает, а когда сыт — то ласково виляет хвостом. Так и ему не хватает недовольства и беспокойства, как бывало в те времена, когда он столько всего жаждал достичь и был всегда раздражен; когда, взвинченный до предела семейными горестями, набрасывался на холст, как на врага, и рисовал в каком-то неистовстве, не чувствуя в руке кисти. Даже когда он разбогател и стал знаменитым, ему еще было к чему стремиться: «Если бы я имел покой! Если бы я был хозяином своего времени! Если бы жил один, без забот, без семьи, как должен жить настоящий художник!..»

И вот теперь мечты его сбылись — чего же ему еще ждать? Но художник чувствовал себя вялым и обессиленным, ему ничего больше не хотелось, словно тревога и беспокойство были для него теми внутренними шпорами, которые подстегивали его вдохновение.

Реновалеса мучила жажда славы. Ему казалось, он погибает в неизвестности, если в течение нескольких дней о нем нигде не упоминали. Создавалось впечатление, что молодежь отвернулась от него, причислив его к «корифеям», и смотрит в другую сторону, увлекается другими мастерами. Самолюбие художника заставляло его стремиться к популярности с жадностью начинающего. Он, тот, кто в свое время так смеялся над официальными почестями и над академиями, сравнивая их с загоном для скота, вдруг вспомнил, что несколько лет назад, после очередного триумфа, его избрали членом Академии изящных искусств.

Котонер был немало удивлен, увидев, что Мариано начал придавать так много значения почести, которой не добивался и над которой всегда подтрунивал.

— Это были шутки молодости, — важно сказал маэстро. — Жизнь нельзя вечно воспринимать с юмором. Пришло время стать более серьезным, Пепе; мы уже старые, и нам не к лицу смеяться над тем, что в своей основе заслуживает уважения.

К тому же он, Реновалес, обнаружил большую невежливость. Эти уважаемые люди, которых художник так часто сравнивал с самыми разными видами животного мира, пожалуй, расстроились, что прошло столько лет, а он не позаботился занять свое законное место. Надо появиться на академической сессии. И Котонер, по поручению Реновалеса, стал вести подготовку к этому событию. Он должен был уладить все: начиная с оповещения, которое надо было передать этим уважаемым господам, чтобы они назначили дату торжественной церемонии, и кончая речью нового академика. Реновалес почти со страхом узнал, что должен произнести речь... Еще бы не бояться! Ведь он и пера держать в руке не умеет — привык только к кисти. В детстве он почти не учился — и поэтому даже в письмах к графине де Альберка имел обыкновение выражать свои пылкие чувства с помощью красивых рисуночков, а не слов!