Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова

он в тот год остался жив: его десять раз могли опознать! Тогда время было трудное. То, например, выяснилось, что начальник милиции – из белогвардейского подполья… А в доме, где мы жили, оставался сын казачьего атамана Митя, он мне часто колол дрова, немного даже ухаживал за мной. И вот однажды он говорит мне: „Вступайте в нашу партию!“ – „Какую?“ – „У нас вот собираются люди, офицеры… Постепенно вы привлечете своего мужа…“» Я сказала, что вообще не сочувствую белым и не хочу. А потом я узнала, что он предложил это же бывшей медсестре из детского сада, с которой у него был роман, а она сообщила об этом, и его расстреляли. А про Михаила, конечно, могли сказать, что он печатался в белогвардейской газете. Да даже этот Митя мог назвать его имя!

Тут организовался русский театр. Слезкин предложил Михаилу делать вступительное слово перед спектаклями. В театре этом три дня шла опера (там был очень хороший баритон – Любченко), три дня – драма. Слезкин однажды встретил меня: „Где вы работаете?“ – „В конторе угрозыска“. (– А я там пишу-пишу, надо номер ставить, забуду – и другой поставлю. – Ну, что с вами делать? – Да я неспособна к этому). И он меня устроил в театр статисткой…

Однажды иду я в театр, вдруг слышу: „Здравствуйте, барыня!“ Оборачиваюсь, – а это бывший денщик Михаила, Барышев, – когда я приехала во Владикавказ, у него был денщик, или вестовой… Я всегда ему деньги на кино давала. „Какая, – говорю, – я теперь тебе барыня?..“ „Где вы живете?“ – спрашивает. „Здесь, в городе, а ты?“ – „Да я перешел в Красную армию!“

Сначала продолжали жить у генеральши и столовались у нее одно время, но когда я в театр поступила, не успевала к определенному часу после репетиций, а генеральша, Лариса Дмитриевна, не оставляла мне обеда… Михаил узнал, и отказались от ее обедов.

Театр денег не платил – только выдавали постное масло и огурцы… Подотдел ему тоже не платил. Только за пьесы потом уже платили. Жили мы в основном на мою золотую цепь – отрубали по куску и продавали. Она была витая, как веревка, чуть уже мизинца толщиной. Длинная – я ее окручивала два раза вокруг шеи, и она еще свисала, еще камея на ней на груди была. С тех пор как родители мне ее подарили, я всегда ее носила не снимая, и в Киеве с ней спускалась дверь открывать. И вот не понимаю – как это во время этих смен властей у меня ее не сорвали? Ведь просто могли дернуть с шеи и убежать… Вот на эту цепь мы и жили.

Я все больше покупала печенку на базаре, где-то брала мясорубку и делала паштет. Иногда ходили в подвальчик – далеко от театра, ели шашлыки, пили араку. Меня тошнило потом – она дымом пахла…»

В местной газете Булгакова уже называют писателем, ровно через месяц, однако, рецензент той же газеты М. Вокс помещает это слово в кавычки, публикуя отчет о концерте: «…„писатель“ Булгаков прочел по тетрадочке вступительное слово, которое представляло переложение книг по истории музыки и по существу являлось довольно легковесным…» («Коммунист», 4 июня 1920 года). Это был, по-видимому, первый отзыв печати о писателе Булгакове… И в следующем же номере газеты Булгаков публикует резкий «Ответ почтенному рецензенту», где парирует все выпады и рекомендует редакции не «поощрять Воксову смелость».

С конца мая Булгаков заведует уже не литературной, а театральной секцией и даже начинает организовывать Народную драматическую студию сценического искусства. А в июне на сцене 1-го советского театра идет его «Юмореск в 1-м действии „Самооборона“ вместе с двумя „миниатюрами“ – драма „Пламя“ Ю. Слезкина и лубок „Красноармейцы“».

Обращение к драматургическим занятиям было своевременным – служба его в подотделе уже подходила к своему, так сказать, логическому концу. «15 апреля в кинемо „Гигант“ состоялся митинг на тему „Что такое Советская власть?“, на котором с речами выступали тов. Киров, Банквицер, Такаев, Наумов и др., присутствовало до 2000 чел. 〈…〉 С блестящей речью выступил тов. Киров. По его словам, он был сильно удивлен теми настроениями, которые еще существуют у местных обывателей. Они ничему не научились. Они все еще думают, что советская власть – временная, что она уйдет – они все еще шипят на всех углах и перекрестках, они забывают о том, что советская власть это неизбежность, это история и что ее не предотвратить никакими усилиями» (цит. по: Театр. 1987. № 6. С. 137). Булгаков, по-видимому, все более и более сознавал эту неизбежность[6].

18 мая в газете «Коммунист» печатается рецензия на спектакль первого советского театра «Великий вечер» под псевдонимом Менестрель. Мы вполне поддерживаем предположение Г. Файмана относительно принадлежности этого псевдонима Булгакову. Два фрагмента рецензии особенно решительно свидетельствуют, на наш взгляд, в пользу этого предположения: «Что касается остальных исполнителей пьесы, то их можно разделить на две группы: одну маленькую, которая, готовясь к пьесе, плохо, но учила роли, и другую – очень большую, которая совершенно ролей в руки не брала. 〈…〉 Говоря о постановке пьесы, нужно указать на неудачное изображение народной демонстрации со стрельбой за сценой. Треск пулемета, как каждому известно (характерный булгаковский стилистический ход. – М. Ч.), отнюдь не напоминает шума падающего дождя, он должен звучать гораздо внушительнее, да и пение небольшого хора, все время топтавшегося под окном, совершенно не похоже на грозное пение демонстрантов. Вообще сцена вышла очень жидкой, если, конечно, исключить ружейные залпы. Режиссеру театра необходимо обратить внимание как на отдельных актеров, которые не желают учить ролей и принуждают публику в течение всей пьесы слушать назойливые, заглушенные вопли суфлера из будки, так и на постановку массовых сцен» (цит. по: Театр. 1987. № 6. С. 141–142).

В конце июня – начале июля в летнем театре, на треке, шел в течение трех вечеров диспут о Пушкине, вскоре подробно описанный Булгаковым в «Записках на манжетах»: «Обливаясь потом, в духоте, я сидел в первом ряду и слушал, как докладчик рвал на Пушкине белые штаны». Готовясь в течение двух дней, он выступил со своего рода содокладом – в защиту культуры, в защиту великого наследия классики – и был горячо встречен аудиторией. «Докладчик лежал на обеих лопатках. В глазах публики читал я безмолвное, веселое: – Дожми его! Дожми!» Защитительная речь Булгакова на этом диспуте, построенном в излюбленной в то время форме суда над Пушкиным, вскоре также получила оценку в печати, в статье под названием «Покушение с негодными средствами»: «Русская буржуазия, не сумев убедить рабочих языком оружия,