Воры в ночи. Хроника одного эксперимента - Артур Кестлер

Он говорил своим обычным добродушным тоном, с сильным венским акцентом. Джозеф недоверчиво смотрел на него, отмечая про себя эвфемизм «наказать» — слово, которым пользовался Шмон, говоря об убийстве мухтара.

— Я тебе рассказываю об этом, потому что как раз в таком случае ты можешь пригодиться. Я мало знаю Англию, но мне известно, что там существует весьма влиятельное общественное мнение. Однако общество мало информировано. Чем неприятнее факты, тем о них меньше известно. Англичане ничего не знают о Гитлере, об Индии и даже о своих собственных трущобах. Когда их тычут носом в неприятные факты, происходит взрыв общественного негодования. Но обычно бывает слишком поздно.

Здесь нами правит благоразумный отдел благоразумного министерства колоний. Если бы английское общество знало, что здесь происходит, оно пришло бы в ужас и, возможно, предприняло бы что-нибудь по этому поводу. Но оно не знает ничего, а визгливые голоса наших гликштейнов не доходят до его слуха.

Он закурил сигарету, бросил спичку на пол и продолжал:

— Ты, вероятно, заметил, что, в отличие от Шимона, я не испытываю ненависти к англичанам. Ты прекрасно знаешь, что в колониях встречаются далеко не лучшие представители этой нации. Когда я выбрался из Австрии, мне пришлось провести шесть месяцев в Англии. Англичане были ко мне очень добры, но не имели никакого понятия о том, что происходит. Они живут на Луне, на симпатичной луне с зелеными лужайками и теннисными кортами. Прикоснувшись к нашей горячей земле, они теряют равновесие. Но дело не в симпатиях и антипатиях. Мы и они нуждаемся теперь друг в друге. Мы — потому что эта страна находится под их контролем. Они в нас нуждаются потому, что арабы, естественно, стремятся к независимости и предадут их при случае, как предавали раньше. Еврейское государство, связанное с Англией общей европейской традицией и взаимными интересами, будет для нее полезнее, чем постоянный гарнизон среди враждебного населения. Им придется отступить из Египта и Ирака. Если Палестина станет арабским государством, им придется отступить и отсюда. Если она станет еврейским доминионом, то превратится в оплот Англии на Востоке. Наиболее дальновидные из английских государственных деятелей понимали это. Но великие государственные деятели мертвы или не у дел, а империя пребывает в вагнеровских «сумерках богов». Святой Георгий устал бороться с Драконом и пытается его подкупить. Они прикрыли свой остров зонтиком, а нас оставили в луже.

Джозеф никогда не слышал от Баумана такого потока красноречия. Бауман раздавил сигарету, как давят вредное насекомое, и продолжал:

— Нам остается убеждать их, что дракона подкупить нельзя, и побольше шуметь. Иначе они не услышат. Гликштейны только пищат и доказывают, что мы паиньки. В результате — похлопывание по плечу и пинок в зад. Нация, отказывающаяся сражаться по моральным соображениям, не может выжить. Необходимо заставить англичан отнестись к нам серьезно. Тогда они согласятся иметь с нами дело. Но чтобы добиться этого, придется поговорить с ними на единственно понятном им языке… — Он постучал по винтовке. — Вот оно, современное эсперанто. Удивительно легко поддается изучению. И всюду понимается, — от Шанхая до Мадрида.

Он откинулся назад на стуле, положил на стол руки со сжатыми кулаками и ждал, что скажет Джозеф. Для Джозефа в его словах не содержалось ничего нового. Это была логически неопровержимая доктрина послеженевского мира. Провозглашалась ли она для оправдания завоеваний или для целей самообороны — разница не принципиальна. И сильные и слабые действуют под влиянием страха и неуверенности в себе. В конечном счете, и слабым приходится прибегать к тем же ненавистным для них насильственным действиям. Против всемирной заразы оставалось единственное средство — заразиться самому.

Но все это были теоретические соображения. А жизнь — это господин Бродецкий со своей слуховой трубкой и раздирающим уши воплем «вас ист лос?» И вой сирены с парохода «Ассими». И перед лицом такой реальности всякие колебания, вызванные моральными рассуждениями, становятся просто-напросто бегством от этой реальности.

— Я вынужден согласиться с тобой, хотя и без энтузиазма. Мы с тобой, Бауман, воспитаны в разных традициях.

— В двадцатых годах мы тоже были большими гуманистами. Это было время, когда Бриан и Штреземан обсуждали вопрос о Соединенных штатах Европы, а король Ирака Фейсал приветствовал будущее еврейское государство. Ну и что с того?

— Понятно. Мир розовых иллюзии сменился иной действительностью. Но меня поражает то, что и в наше время существует потребность в таких опереточных атрибутах, как бог Вотан, Кровь и Почва. К ним относятся и ваши террор-скауты. Воображают себя наследниками Давида и Маккавеев. Между нами, Бауман, не будь Маккавеи так чертовски отважны, наши предки эллинизировались бы и, возможно, избежали бы гетто.

— Пошел ты к дьяволу, — оборвал Бауман. — У тебя какое-то интеллектуальное косоглазие, заставляющее видеть обе стороны медали одновременно. По духу ты больше еврей, чем ешиботники с пейсами.

Он встал и зашагал по комнате.

— Видеть обе стороны медали — роскошь, которую мы себе больше не можем позволить. Мы вступили в политический ледниковый период. Мы построим свою эскимосскую хижину, то бишь Национальный очаг, — или вымрем.

Руки в карманах, голова вперед, казалось, он собирается пробить стену черепом.

— Ты все цепляешься за двадцатые годы, когда думалось, что пришла весна и классовые и национальные перегородки вот-вот растают, как под лучами солнца. С этим покончено. Я с этим покончил тогда, когда Дольфус превратил красную Вену в руины. До тех пор я тоже считал, что еврейский национализм так же гнусен, как всякий другой. В тюрьме у меня было время хорошенько подумать и понять, что настало время спасать не мир, а самих себя. Мы не можем ждать, пока социализм разрешит все проблемы, в том числе и расовые. Может быть, это и случится когда-нибудь, но нас уничтожат гораздо раньше. У нас нет времени: другие-то не ждут. Знаешь, Джозеф, это ты философ, а не я, но иногда мне кажется, что время — это величина политическая и что идеалисты эту величину не учитывают. Поэтому их картина мира получается плоской. Если бы возможно было совершать прыжки во времени, нам не пришлось бы валяться в болоте.

Он остановился посреди комнаты.

— Вот мы и вернулись к тому, с чего начали. Мне казалось, что ты для себя все обдумал лет шесть-семь тому назад, когда решил сюда приехать.

— Я обдумал. Но мы тогда представляли себе, что наш национализм будет другим, что мы построим образцовое социалистическое государство. Не хижину, а Башню Эзры. В какой-то степени нам это удалось.

— Я ничего не имею против Башни Эзры! — К Бауману вернулось его добродушие. — Но эти милые идиоты имеют что-то против меня. У них такая тяжелая работа, что думать о политике им некогда. Их корни в двадцатых годах, а головы в облаках. Они пацифисты и законники, как и положено благочестивым социал-демократам. Положись мы на них — и мы разделим судьбу их товарищей в Австрии, Германии, Италии и в других местах. Все они жили в таких башнях. Я люблю их, но ненавижу их путаные идеи.

— Не уверен, что предпочтительнее: путаница Руссо или ясность Робеспьера, — ухмыльнулся Джозеф.

— Заткнись, ради Бога. Конечно, ты не уверен. Твои друзья из Башни Эзры нуждаются в англичанах, но возражают против британского империализма. Хотят возродить нацию, но не признают атрибутов национализма.

Он снова начал ходить по комнате.

— Без атрибутов не обойтись. Вот ответ на твои шуточки по адресу наших опереточных трюков. Наши ребята рискуют больше, чем обычные солдаты. Когда они попадаются, с ними обращаются не как с пленными, а как с уголовными преступниками. Нам необходима дисциплина. А дисциплины не бывает без ритуала. Противно здравому смыслу идти на пулеметы только потому, что тебя кто-то послал. Служба солдата основана на иррациональном ощущении долга. Поэтому каждая армия имеет свою традицию и свои мифы. Вот для чего нам нужны Библия и Маккавеи, нравится это нам с тобой или не нравится. То, что ты называешь веком нового реализма, нуждается в новой мифологии. Невозможно направить движение такого накала по рациональным каналам. Нельзя заморозить эмоцию. В нормальное время эмоции находят нормальный выход. В политический ледниковый период они взрываются вулканом мифов. Ты как-то сказал, что мы — националисты за неимением лучшего. Может быть, нам с тобой этого и достаточно. Но невозможно ожидать от наших ребят, что они пойдут на смерть «за неимением лучшего».

В наступившей тишине слышно было лишь приглушенное тарахтенье за стеной.

— Ты меня убедил, как обычно, — сказал, наконец, Джозеф. — Приходится с тобой соглашаться… за неимением лучшего. — Он устало усмехнулся.