Берега. Роман о семействе Дюморье - Дафна Дюморье

Он поцеловал сестру и племянницу, величественно кив нул племяннику и, плотно натянув на седую голову цилиндр, с большим достоинством вышел из комнаты. Ес ли не знать наверняка, что Джордж Ноэль Кларк родился в 1794 году, еще до того, как мать его обратила свой игривый взор на Известную Персону, можно было бы усмот реть в нем безошибочное семейное сходство… Возможно, капитан Кларк пребывал в том же приятном заблуждении, что и его сестра, и иногда позволял воображению слегка разыграться.

– Похоже, дядя так и не оправился от своего глупого припадка ревности в отношении тебя и Джорджины, – заметила Эллен, подняв на Кики глаза. – Он определенно дал понять, что тебя в Милфорд не приглашает.

Кики не ответил. Он погрузился в мечты. Только на сей раз он смотрел вперед, в будущее, а не вспять, в прошлое. Он даже забыл про отца, который никогда уже не зальется песней, а будет вечно лежать в неприметной могилке на кладбище Эбни-парк, в Сток-Ньюингтоне, куда его сегодня опустили.

Кики мечтал о том, что, возможно, уже через месяц, а может и раньше, он снова окажется в Париже, будет ходить по его мощеным тротуарам, вдыхать знакомый воздух. Через несколько дней пришло письмо от Джиги – в нем на удивление содержались его собственные соображения касательно Изабеллы и ее будущего.

Я только что получил твое письмо, – писал Джиги, – и совершенно излишне говорить, какое оно произвело на меня действие, хотя я и был отчасти готов к такому развитию событий.

Не суди меня строго, но я рад, что не оказался в самом средоточии горя, – и дело не в эгоизме, а в том, что мне всегда не хватало душевной отваги. У меня постоянно теплилась слабая надежда – так человек цепляется за соломинку, – что солнечная погода и твой заботливый уход вернут папе силы, даже если он и не поправится полностью. Я немедленно написал в монастырь, к настоятельнице, попросив сообщить о случившемся тетушке, сразу или осторожно, с подготовкой, – на ее усмотрение. Каковы твои планы, дорогой Кики? Я очень горюю и одновременно страшно рад, что скоро увижу вас вновь. Разумеется, главная наша забота сейчас – это будущее Изабеллы, хотя, полагаю, пока еще рано его обсуждать. Вряд ли мама захочет остаться в Лондоне, полном мрачных воспоминаний. Может, Версаль? Мама с Изабеллой прекрасно проживут здесь на ее ренту, а ты поедешь в Париж и сможешь там себя обеспечить.

Что касается меня – ни о чем не волнуйся. Нынче здесь, завтра там – такова солдатская жизнь. Не исключено, что меня отправят в Африку. Поскольку здесь я только и делаю, что множу свои долги, пожалуй, оно и к лучшему. Только не говори об этом маме – да и вообще, мы в любом случае повидаемся до моего отъезда. Если мама с Изабеллой все же поселятся в Версале, надеюсь, они будут жить на собственной квартире, а не у тетушки. Мне кажется, вместе они не уживутся, да и в любом случае не хочется, чтобы Изабелла попала в руки этим святым сестрам-иезуиткам. Если бы тетушка прожила здесь, в Шалони, еще месяц, она бы окончательно свела меня с ума, и хотя я крайне признателен ей за все, что она для меня сделала, долго терпеть эту лицемерную набожность просто невозможно.

Ну а ты, старина, – как ты собираешься собственными силами выживать в Париже? Уверен, что у тебя это получится, но как именно? Если хочешь зарабатывать продажей картин, нужно ведь, насколько мне известно, начинать определенным образом – писать маслом портреты или, скажем, рисовать миниатюры?

Кстати, тетушке в Версале всегда готовы давать кредит сколько угодно: ее тут прекрасно знают, вот только (это между нами) в будущем она, видимо, будет куда прижимистее, потому что все, что она делала для нас раньше, – уверяю тебя, буквально все, – делалось ради бедного нашего папы.

Мама сможет снять неплохую меблированную квартирку за четыре-пять сотен франков, с садиком для Изабеллы; жизнь здесь недорогая, однако, как бы все ни устроилось, умоляю тебя, проследи, чтобы они жили отдельно от тетушки. Я часто слышу, как тетушка судачит с матерью настоятельницей, и, хотя у меня нет никакого права на собственное мнение, мне невыносима мысль, что Изабелла станет католичкой и сделается похожей на святых сестер. Впрочем, я убежден: ты все устроишь так, как надо. Бедняга, какая на тебе лежит ответственность! Заботиться о матери и сестре – дай тебе Бог мужества это осилить! Я всегда считал, что ты лучше и умнее всех известных мне людей.

P. S. Ради всего святого, не проговорись тетушке, что над папой перед смертью не совершили всех положенных обрядов; она этого не переживет.

Пишу на обычной бумаге – не с помощью крепа и траурной каемки скорблю я по своему отцу.

Если вспомнить, как преданно Луиза заботилась о Джиги с самого его детства, некоторые фразы из этого письма могут показаться чрезвычайно неблагодарными; однако не будем забывать, что ему едва исполнилось двадцать лет, чужую заботу о себе он принимал как должное, а кроме того, набожная старая дева шестидесяти одного года от роду – не самый идеальный товарищ для беззаботного, легкомысленного молодого кавалериста. Бедная Луиза, несомненно, была особой довольно ограниченной, а замкнутое, неестественное существование в версальском монастыре не способствовало расширению кругозора. В любом случае письмо Джиги только укрепило Кики во мнении, что Версаль – неподходящее место для его сестры, и он порешил, что Изабелла останется в Лондоне, по крайней мере пока. Мистер и миссис Уайтвик выразили горячее желание принять ее к себе в дом, так что этот вопрос оказался улажен.

Отказаться от найма дома на Уортон-стрит тоже удалось без проблем. Июль и август Эллен с Изабеллой провели в Милфорде, а Кики сел у Лондонского моста на пароход, направлявшийся в Булонь, о чем едва ли не постоянно мечтал все эти долгие шесть лет пентонвильского изгнания. Денег, выделенных ему матерью, должно было хватить до сентября, когда она тоже приедет в Париж; жить ему предстояло в старой отцовской квартире в Пуасоньере. Квартирка на третьем этаже, над дешевой шляпной мастерской, была маленькой и тесной, но Кики не гнался за удобствами, а радость от возвращения в Париж оказалась столь велика, что он, если бы понадобилось, готов был спать на каменной плите в парижском морге. Едва он сошел в Булони на берег, в ноздри ему хлынули запахи Франции – цикорий и сыр, белая пыль на брусчатке, табак и подгоревший хлеб; носильщик в застиранной синей блузе и фуражке, который вез на тележке его багаж, казался старым другом, едва ли не родственником. Кики хотелось пожать ему руку, расспросить о родне и детях – так взбудоражило его возвращение в родные края.

А потом закопченный, пропахший гарью поезд подошел к парижскому перрону, и вот он – давно знакомый шум, знакомая бестолковая толчея; все орут во весь голос, паровоз фыркает и выпускает пар, и все та же толстая торговка продает фрукты, которые никто не хочет покупать, – тут Кики едва не ударился в слезы. На мощеной площади у вокзала стояли фиакры, на каждой лошади надет уморительный chapeaux de paille[60] – можно подумать, толстухи-молочницы выстроились в ряд, – а раскормленные, краснощекие cochers[61] дремлют на козлах, заслонившись от солнца газетным листом. Кики оставил багаж в камере хранения – потом заберут – и прыгнул на углу улицы в омнибус.

Был как раз вечерний heur de l’apéritif[62], и все мелкие буржуа прогуливались по бульварам или сидели на террасах кафе. Кики казалось, что он всех их знает, всех их любит – вон того круглолицего père de famille[63], у которого на каждой коленке примостилось по отпрыску, а он кормит обоих несъедобными макаронами, и большегрудую мамашу, которая ведет с соседкой бесконечную беседу ни о чем, жестикулируя толстым пальцем. Худой священник в черной сутане украдкой поднял глаза от требника; бородатый патриарх от корки до корки читает вечернюю газету, кивая по ходу знакомым; группа весельчаков на углу спорит над разложенными костяшками домино – их или точно таких же Кики видел уже тысячу раз. Похожую пуб лику можно встретить на каждой улице, в каждом кафе, и Кики только оставалось гадать, как это он сумел так долго продержаться в Лондоне, оторванный от этой знакомой, созвучной ему атмосферы, почему он не заболел, не исчах, не бросился в Темзу.

Первый день он потратил на посещение всех знакомых мест: многие из них за шесть лет успели перемениться. Пансион Фруссара, например, превратился в школу для девочек, а скоро его и вовсе собирались снести, чтобы построить новое здание, попросторнее. Месье Фруссар перебрался куда-то на юг. Кики написал ему, но ответа не получил. Застраивали и зачарованный садик рядом с их бывшим домом с зелеными ставнями на улице Пасси – Кики с трудом его узнал.

Перемены нагнали на него печаль; когда первое возбуждение утихло, нахлынуло одиночество. Жить одному в Париже – совсем не то же самое, что жить в собственном доме, с родней. Раньше в жизни существовал привычный распорядок: за стол садились в один и тот же час, рядом всегда были одноклассники, жизнь текла размеренно, но счастливо. Теперь же он был неприкаянным юношей, без денег, без профессии – и с легким уколом разочарования Кики понял, что не знает, что дальше с собой делать. Школьные друзья выросли и разъехались по всей стране; даже консьерж из квартиры на улице Бак успел умереть, а хозяин бакалейной лавки на углу не смог его вспомнить.