Одиссей покидает Итаку - Василий Звягинцев

— А там ведь не только тексты, — будто размышляя вслух, сказала Наташа, поворачиваясь к нему лицом. — Там ведь и видеозапись. Представляешь — подлинная кинохроника битвы на Калке, взятие монголами Рязани и Владимира, сражение на Сити… Даже историки не представляют, как все было на самом деле, а здесь — документальный фильм. Форзейли считают, что их наблюдатели как раз и погибли в том сражении, вместе со всеми русскими князьями. После 4 марта 1238 года на связь они больше не выходили…

— Безусловно, фильм может быть потрясающим, — согласился Дмитрий. Он представил — заснеженный лес, лагерь русских воинов, внезапное появление монголов, отчаянная и безнадежная битва, крупным планом — лицо князя Юрия, подлинные голоса исчезнувших семь веков назад людей… — Тут можно прославиться. Фильм наверняка станет бестселлером века. Но…

— Ну что «но»?! Что ты все время находишь какие-то отговорки? — не выдержала Наташа. — Не думала я, что ты стал таким… осторожным. — На губах ее мелькнула неприятная, как бы не презрительная улыбка. — Я считала, что уж кто-кто, а мой мичман Дим с восторгом примет такое предложение. Небывалое приключение, возможность стать национальным героем, даже всемирным, путь к исполнению любых желаний… А ты, выходит, превратился в обыкновенного обывателя? «С одной стороны, с другой стороны…» — передразнила она.

И Дмитрию вдруг захотелось махнуть на все рукой и согласиться, а там будь что будет. Действительно: выглядеть в глазах той, которая… расчетливым и трусоватым хлюпиком, хрестоматийным интеллигентиком в мятой шляпе и захватанном пальцами пенсне… Ему, всегда рисовавшемуся перед Наташей манерами старорежимного офицера…

Только реакция эта была тоже из того, давно прошедшего времени, и девушка за плоскостью экрана лишь внешне напоминала свой прототип.

— Что ж тут поделаешь? — Воронцов слегка развел руками, недоуменно посмотрел на палаш, который все еще держал в руке, и бросил его на кресло. — Жизнь — она всех учит. Хватит, погеройствовали. И воздаяние было… Помнишь, как Рощин в «Хождении по мукам» сказал? «Благодарное отечество наградило штыком в брюхо».

— Обидели тебя сильно… — не то спрашивая, не то утверждая, сказала Наташа. — Только при чем тут весь народ? Кажется, ты сам говорил, что Воронцовы всегда служили не властям, а России…

— Говорил. А России моя служба сейчас нужна? Вот эта, что ты мне сейчас предлагаешь? Наоборот не получится?

Наташа подошла к самому краю экрана, оперлась рукой о его внутреннюю поверхность. Их лица почти соприкоснулись.

— Что ж, давай попробуем вместе разобраться. Заодно отвечу и на второй твой вопрос. Ты — Воронцов. Последний, кажется, представитель своей ветви, так?

— С твоей помощью, — не сдержался от упрека Дмитрий.

— Согласна. Пусть с моей. Молодая была, глупая… Не в этом сейчас главное. Скажи, что ты знаешь о второй линии своих предков, со стороны матери?

Вопрос был настолько неожиданным, что Воронцов растерялся. Действительно, эта сторона собственной генеалогии была для Дмитрия покрыта туманом какой-то сомнительной тайны.

Из коротких, отрывочных, случайных почти что разговоров с матерью он знал, что она происходила из кубанских казаков, что дед его имел чин есаула и был станичным атаманом, в гражданской войне участия будто бы не принимал, но в конце двадцатых или начале тридцатых годов был раскулачен и сослан со всей семьей, только мать каким-то образом уцелела, оказалась в Ленинграде, где и вышла замуж за молодого командира РККФ Воронцова.

Говорить обо всем этом вслух в семье считалось непринятым. Дмитрий даже не знал отчества своего деда. Да, признаться, не слишком и интересовался.

Правда, мать, не желая выглядеть среди Воронцовых безродной крестьянкой (а в анкетах ей приходилось писать: «из крестьян»), подчеркивала, что предки ее происходили из польской шляхты и один из прадедов, в XVII, кажется, веке, сменив веру и подданство, вступил в Запорожскую Сечь.

— Неужели тебе никогда не хотелось узнать подробностей? — спросила Наташа.

— Как тебе сказать? Возникало иногда такое желание… Мать и сама мало что успела в детстве узнать, да и вспоминать ей, по всему судя, было не особенно приятно. По-моему, и она, и отец просто вычеркнули ее прошлое. Времена тогда были, сама знаешь. Только какое отношение…

— Отношение самое прямое, — перебила его Наташа. — Именно из-за твоего происхождения на тебя и обратили внимание. Не просто ж так, вдруг, взяли одного из пяти миллиардов, ты правильно отметил. Но чтоб разговор у нас дальше стал действительно предметным, ты кое-что почитай… Там, в шкафу, на второй полке, справа, зеленая кожаная папка. Посмотри внимательно, а потом продолжим.

Она кивнула ему ободряюще, изобразила нечто вроде воздушного поцелуя, и экран медленно потемнел. Как будто там, у нее в комнате, опустились светомаскировочные шторы.

Глава 5

Первая часть папки вызвала у Воронцова только положительные эмоции: естественный интерес к малоизвестным фактам истории запорожского и кубанского казачества, приятное чувство гордости за свою кровную причастность к славным делам и подвигам людей, о которых до этого и не знал ничего, выходящего за пределы «Тараса Бульбы», «Запорожца за Дунаем» и знаменитой картины Репина.

А оказывается, начиная с XV века запорожские казаки были грозой турок на Черном море, на своих «чайках» брали на абордаж до зубов вооруженные боевые корабли, высаживали десанты в окрестностях самого Стамбула…

Выходило так, что в нем, Дмитрии Воронцове, сомкнулись две линии российской морской истории — черноморской отчаянной казачьей вольницы и балтийского, созданного Петром регулярного флота. И не так важно, что после переселения на Кавказское побережье казакам пришлось забыть свои морские подвиги, сменить палубы на седла и водные просторы на просторы ковыльных степей…

Воронцову подумалось, что на основании прочитанного им можно было бы снять десятки остросюжетных фильмов, не уступающих рыцарским, ковбойским, пиратским и прочим заграничным боевикам, столь популярным среди детей и взрослых, не имеющих понятия о собственной истории и уверенных, что все интересные и захватывающие события происходили только там, в прериях и пампасах, флибустьерских морях и средневековых Парижах и Лондонах, а у нас в прошлом, кроме бояр в нелепых шапках и собольих шубах, пьяных стрельцов, бунтующих против просвещенной власти, забитых крепостных и сонных обломовых, ничего и не было…

Воронцов вдруг с неприятным удивлением осознал, что он сам, оказывается, даже о любимом своем русском флоте видел только два фильма, снятых лет тридцать назад: «Адмирал Ушаков» и «Корабли штурмуют бастионы». А больше смотреть-то было и нечего. Открытие оказалось неожиданным и печальным.

А материалы в папке подбирала рука очень квалифицированная. Имеющая доступ к любым хранилищам.

Знакомство с документами естественно подводило к мысли, сформулированной Львом Толстым: «Вся история России сделана казаками. Недаром нас зовут европейцы казаками. Народ казаками желает быть». В казачестве исторически как бы сконцентрировалась идея русского свободолюбия, неприятия всякого насилия над личностью, осознанный героизм, последняя опора древней памяти о вечевой новгородской демократии.

Подтверждалось это страницами из фундаментальной «Истории Кубанского казачьего войска» Ф. А. Щербины, неизвестной современному читателю, материалами из архивов, воспоминаниями современников.

Специально выделено было все, что касалось прямых предков Воронцова. С волнением и неясным чувством вины увидел он наконец выполненный рукой неизвестного художника графический портрет прадеда Акима Петровича, войскового старшины, и фотографию деда, Василия Акимовича. С датированной шестнадцатым годом овальной карточки смотрел на него суровый, немолодой есаул с подкрученными усами. На белой черкеске два офицерских ордена — Владимира и Станислава, оба с мечами, и солдатский Георгий, наверное, за японскую войну. «Неплохо, — подумал Дмитрий. — Не подвел дед…»

Но настоящее потрясение Воронцов испытал, перейдя к разделу послеоктябрьской истории.

Он не считал себя совсем уж неосведомленным, знал кое-что сверх обязательной программы о подробностях гражданской войны и о «перегибах» коллективизации, о репрессиях тридцатых годов, слушал и сам рассказывал анекдоты про «Иосифа и Лаврентия», но все было настолько поверхностно, настолько забивалось бесчисленными славословиями «героическому пути», «невиданным успехам», «неслыханному энтузиазму», что существовало как бы в ином измерении, за пределами подлинной, научной, классово выдержанной истории. Враги оставались злобными и трусливыми, кулаки подлыми и коварными, красные конники беззаветными и героическими. А линия, разумеется, единственно верной на непроторенном пути.