Жизнь как она есть - Борис Костюковский

Время бежало быстро.

Ярко светило солнце, капало с крыши барака-вокзала, в воздухе появилась испарина.

Я вышла на улицу — людей почти не видно.

Навстречу — мальчик лет двенадцати-тринадцати. Посмотрела на него, вспомнила Марата в начале войны. Может, и у него нет родителей… Я окликаю его, и он тут же подбегает.

— Ты знаешь, где здесь Мопровская улица?

— Знаю — это далеко.

— Если я тебе уплачу и очень попрошу, сходишь по адресу, который я тебе дам?

— А что уплатишь?

— Дам деньги.

— Что я с ними делать буду? Покупать негде и нечего.

— Я дам тебе хлеба и колбасы.

— Ладно, схожу, давай адрес. Но я не скоро вернусь, это далеко.

— Неважно, я подожду. Ты отдашь открытку девушке и приведешь ее сюда. Пока я даю тебе деньги, а вернешься — получишь хлеб и колбасу.

Я вручила ему открытку, в которой просила Ларису прийти на вокзал. Мальчишке отдала 25 рублей, единственную купюру, которая у меня еще оставалась.

Прошло много времени. Только часа через три вдали по улице, между развалин, показался тот же мальчик, а с ним рядом — Лариса. Я чуточку заволновалась, но сдержала себя.

Мы расцеловались. Я отдала мальчишке свою единственную булку (белую!), кусочек колбасы, и он вприпрыжку побежал.

— Я думала, Марат придет, — очень просто и обычно сказала я.

Лариса промолчала.

— А где сейчас Марат?

— Разве тебе не писали? Он погиб еще в прошлом году, — тоже просто и обычно сказала Лариса.

…Все вокруг нее разом изменилось: солнце померкло и ручьи стали темными. Ее охватило состояние пустоты и одиночества. Как она не поняла раньше, что Лёля в письмах все время чего-то не договаривала! Да неужели за целый год, учась в школе, Марат не написал бы ей письма?

Теперь она осталась одна. Одна в этом огромном разрушенном мире. Вокруг нее тьма и равномерный шум. Легко и внезапно она стала куда-то опускаться, как во время наркоза. Не было ни слез, ни слов: она не могла разжать челюсти. Только бы ничего не видеть, не слышать, сидеть не двигаясь. Как же дальше жить? Как можно жить без Марата!

Только под вечер она заплакала. Как она в это время нуждалась в искреннем участии, как была благодарна Ларисе только за то, что та не отходила от Ады ни на минуту, крепко обняла и прижала к себе. На этот раз Аде надо было выплакать много слез, она только не понимала еще, что так до конца никогда не сможет этого сделать…

Поздно вечером поезд уходил на Дзержинск, и Ада с Ларисой пошли к вагону. Народу было много, они встали между скамейками при входе в вагон. Стекол в окнах нет, света нет, лиц пассажиров не видно, дверей нет, свободно гуляет ветер.

Люди ехали степенные, завязывались дорожные разговоры, но они были вне ее сознания, она воспринимала их голоса, как стук колес.

…В Дзержинск они приехали поздним вечером. Лариса, отыскав попутчиков, пешком ушла в Станьково. Ада осталась ждать на вокзале до следующего утра, пока за ней кто-нибудь приедет.

«Вокзал» — маленький домик. В помещении ни души и ни одной скамейки. Только у окошечка кассы узкая, маленькая лавочка. До полуночи она сидела на ней. Дремала, чуть не падая, ухватившись руками за узкую эту дощечку на неровных ножках. Так прошла вся ночь, так она встретила рассвет, смотрела не отрывая глаз в окно. Было пасмурно, похолодало: на всем лежал тусклый, серый отсвет, ничто не радовало глаз.

Уже совсем наступило утро, когда на дороге, ведущей прямо к вокзалу, показалась лошадь, запряженная в розвальни. На них различила мальчишку с вожжами в руках и женщину, укутанную в большой платок. Ада не узнала их. Подъехали к самому крыльцу.

— Мар-рат!

Он встал на пороге тоненький и стройный, поверх стеганой куртки туго затянут солдатский ремень. Сапоги… Военная шапка-ушанка, только без партизанской ленты наискосок. Да нет за плечами карабина и гранат на ремне.

Нет, нет, чуда не случилось! Это был ее двоюродный брат. Его тоже звали Маратом. И ему тринадцать лет. И он очень похож на ее родного брата. Только лицо более грубое, мужественное, и на носу редкие веснушки.

Как ей ни больно было, но какое-то тепло коснулось сердца. Марат бросился к ней, прижался холодной щекой к ее лицу в неловком быстром поцелуе и тут же смущенно отошел в сторону, уступая место Леле. Она обхватила Аду руками и плакала навзрыд. Кто-то приоткрыл окошечко кассы, глянул на них и снова захлопнул дверцу.

Ада смотрела, как Марат по-хозяйски, со знанием дела правит лошадью (как ее Марат); говорит мало, не спеша (как ее Марат). Она искала в нем сходство. И находила.

С этого дня в ее сердце вошел навсегда этот второй Марат — сын тети Веры.

Марат Константинович оказался таким же мужественным и благородным, как Марат Иванович. У них оказалась и общая судьба. Он героически погиб, бросившись в горящий дом вдовы фронтовика, чтобы спасти ее маленьких детей: на него обрушилась крыша. Весь обожженный, он выбрался из огня с девочкой на руках. Одиннадцать дней еще жил после этого, одиннадцать дней и ночей переносил боль и страдания, ни разу не всхлипнув, хотя муки его были ужасны.

Это была для Ады еще одна ничем не восполнимая утрата. И какое трагическое совпадение: один погиб 11 мая 1944 года, другой в этот же день и месяц через пять лет — 11 мая 1949 года…

Подъехали к дому не с улицы, а со стороны заднего дворика, обогнув церковь.

На крыльце три тетушки, Вера, Мария, Лариса, смотрели, как она слезала с саней, как шла. Ей и больно и неловко было под этими взглядами, но что поделаешь, нужно было продемонстрировать самую лучшую «экс-походку», как говорили в госпиталях.

Никто не выразил особой радости по случаю ее возвращения к «родным пенатам», но никто и явного неудовольствия. Приняли ее, видно, как неотвратимое, что же поделаешь — война!

Минут через двадцать прибежал ее школьный товарищ и спаситель из полесского болота, красавец и богатырь Костя Бондаревич (работал он теперь в Дзержинске ответственным секретарем районной газеты «Ленинская правда»).

Тетки посидели с ней немножко и пошли по своим делам. Не отходили от нее весь день, угадывая все желания, только Марат и Костя.

К вечеру ей стало плохо: трое суток она находилась в горячечном состоянии и не приходила в себя.

По старой памяти лечил ее добрый станьковский фельдшер Русецкий. Но и после целую неделю она лежала с холодом на голове, и Русецкий по два раза в день приходил, делал уколы и перевязывал рану.

Недели три она ходила на одном протезе с самодельными костылями, сделанными Костей Бондаревичем в столярке колхоза.

Поднималась утром раньше всех, ковыляла к умывальнику, причесывалась, иногда ела, иногда оставалась голодной. Садилась в комнате на продавленный диван и сидела весь день одна-одинешенька.