До ее встречи со мной - Джулиан Патрик Барнс

кинозвездочки Энн Миэрс. По нашим сведениям, развод мистера Лаптона (у него двое детей) неизбежен, но бородатый кавалер что-либо сообщить на этот счет отказался…

Она вспомнила, как ее тогда замутило и как она подавила всякие мысли об этом по приказу своего агента.

Рядом с этой вырезкой, которая была приклеена к правой странице, располагалось острие нарисованной красным фломастером стрелки; древко прерывалось на краю страницы. Она последовала за ним, открыв разворот, где стрела брала начало: рецензия (опубликованная за три месяца до вырезки из колонки сплетен) на «Поздно плакать». Паршивый фильм. Рецензию написал Джек. Господи, Джек. Она про это совершенно забыла. Он недолго работал кинокритиком в одном из воскресных приложений. А чуть погодя она встретила его на вечеринке. Часть рецензии была обведена красным:

…общее прокуренное ничтожество этого свитка непродаваемого целлулоида отчасти искупается несколькими эпизодами, которые спасают нас от полного онемения седалища. Они в основном концентрируются вокруг Энн Миэрс – актрисы, отлично подобранной для своей, вообще-то, незначительной роли, чье обаяние блещет на фоне этой мутноватой картины, как сияющая радуга…

Наконец Энн выдвинула ящик 1924–29, не очень надеясь, что найдет там спрятанный дневник с чем-нибудь приятным, сентиментальный признак короткого счастья. Слева лежала видеокассета, справа – большой коричневый конверт. На кассете не было никаких надписей. Она открыла конверт и нашла там стопки страниц, выдранных из книги (или из нескольких книг). На полях некоторых страниц были красные отметки, подчеркивания, восклицательные знаки. В одной из страниц она смутно опознала отрывок из какого-то романа Джека, затем постепенно осознала их общий источник. Она пролистала стопку, отмечая, что почти на каждой странице речь так или иначе шла о сексе.

Когда она понесла кассету на первый этаж, было три часа ночи. Осторожный осмотр письменного стола ничего не дал; на полках Грэма обнаружились только пять изуродованных экземпляров романов Джека. Она опасливо вставила кассету в магнитофон и перемотала пленку к началу. Там был записан рекламный ролик нового шоколадного печенья; слуга в килте подходил к королеве Виктории, поднося ей упаковку на серебряном подносе. Она разворачивала ее, откусывала кусочек, и ее полное скорбное лицо расплывалось в улыбке. «Мы не удивлены», – замечала она, после чего шеренга придворных в килтах пускалась в восьмисекундную песню-пляску, воспевая печенье.

Энн никогда раньше не видела этой рекламы, но ей пришлось увидеть ее снова. На пленке она была записана восемь раз подряд. Третий просмотр навел ее на смутную мысль о чем-то знакомом; на пятом она его узнала, несмотря на висячие усы и висячий шотландский берет. Дик Девлин. Как Грэм это нашел? Уже понимая, что это Девлин, она все равно могла с трудом опознать его только на последних трех записях. Почему их восемь?

В ту ночь Энн не ложилась. Она пересматривала пленку, поражаясь открывшейся ей тайной одержимости. Затем вернулась к шкафу для бумаг. Единственное, что она пропустила – решив сначала, что ящики просто выстланы газетой, – это бесконечные страницы «Ивнинг стэндард». Всегда одна и та же страница: расписание кинотеатров. На каждой что-то было обведено неровным зигзагом красного фломастера. Она обнаружила, что часто даже не слышала об отмеченных фильмах; какое отношение они могли иметь к ней, оставалось непостижимым.

Она снова пролистала страницы, вырванные из романов Джека, и наконец у нее сложилась определенная картина. Но если он считает, что это все про меня, он сошел с ума, подумала она; потом поправила себя. Грэм не сошел с ума. Грэм опечален; расстроен; иногда пьян; но его не следует называть сумасшедшим. Как и ревнивцем его называть не следует. Такое слово к нему она применить не могла. Опять-таки он опечален, расстроен, он не может справиться с ее прошлым; но он не ревнив. Когда Джек называл его «мой маленький Отелло», ее это коробило – и не только из-за покровительственного тона; еще и потому, что это шло вразрез с ее пониманием ситуации.

В конце концов, преодолевая внутреннее сопротивление, она последовала совету Барбары и заглянула в гардероб Грэма; вся одежда, кажется, была на месте. Чемодан тоже. А как же; естественно, он не сбежал.

На следующее утро, в десять, она обзвонила больницы и полицейские участки. Его нигде не видели. Полицейские посоветовали связаться с его друзьями. Они не спросили, пьяница ли он, хотя сказали: «Вы, случаем, не поссорились, мэм?» Она позвонила на работу и сказала, что неважно себя чувствует. Потом еще раз набрала номер Джека и отправилась к метро.

Их автомобиль стоял у дома в Рептон-Гарденс; дверь открыл Грэм. Она инстинктивно прижалась к нему и обвила его за пояс. Он погладил ее по плечу, развернул ее в коридор и левой ногой захлопнул входную дверь. Он провел ее в гостиную; ей пришлось двигаться рядом с ним, боком, неловко, но ей было все равно. Когда он ее остановил, она по-прежнему смотрела ему в шею, на его профиль, его нахмуренное лицо. Взгляд Грэма был направлен мимо нее, в другой конец комнаты. Она обернулась и увидела, что Джек лежит рядом с фортепианной табуреткой. В его свитере было множество дырок, вокруг живота все измазано. Она увидела, что у него на груди плашмя лежит нож.

Прежде чем она успела что-либо толком разглядеть, Грэм, уже очень крепко обхватив рукой ее плечи, завел ее на кухню. И пробормотал (это были первые слова, произнесенные им с того момента, когда накануне он переступил порог этой квартиры):

– Все хорошо.

Его слова успокоили ее, хотя она понимала, что напрасно. Когда Грэм поставил ее вплотную к раковине, лицом в сад, и завел ей руки за спину, она не возражала; она позволила ему это сделать и не двигалась, когда он на несколько секунд отошел. Вернувшись, он связал ей запястья – не очень туго – концом бельевой веревки. Он оставил ее стоять лицом к саду, с двенадцатью футами грязно-белой бельевой веревки, свисающими с ее запястий.

Все было хорошо – Грэм в этом не сомневался. Кажется, что все нехорошо, а на самом деле все хорошо. Он любит Энн, в этом нет никакого сомнения, и он надеется, что она не обернется. Он обнаружил, что в голове удивительным образом нет никаких мыслей. Главное, сказал он себе, чтобы все это не напоминало кино; это будет худший вид иронии, этого ему совершенно не хотелось. Никаких финальных строк под занавес, никакой мелодрамы. Он подошел к Джеку и подобрал с его груди нож. Когда он выпрямлялся, ему в голову пришла неожиданная мысль. «Иногда сигара – это