Девятый император - Андрей Астахов

– Сказано тебе, не знаю ничего про сонное зелье. И не тебе меня учить, чужестранец! – рыкнул Радим. – Ты о голове своей думай. И о девке своей. Не захочешь правду говорить, я ее воинам своим отдам на забаву. А тебя на дыбе пытать велю.

– Твои воины, воевода, наверняка решили, что забрали у меня все мое оружие, – улыбаясь, сказал Акун. – Так оно и есть: мой боевой шест и мои орионы сейчас у тебя. А теперь посмотри-ка сюда, воевода, – старый милд, продолжая улыбаться, вытянул из рукава своей туники стальную иглу дюймов в десять длиной. – Я мог бы тебя убить уже раз десять, но не сделал этого. Как ты думаешь, почему?

– Почему? – Радим закашлялся, сделал Якову, уже выхватившему меч, знак не трогать старого милда. – Почему же?

– Потому что я не враг ни тебе, ни народу твоему. Ты бросил нас в поруб и сам сидишь с нами тут, в сырости и холоде, хотя легкие у тебя застужены. А мы ведь в твой город не со злом пришли.

– Чего вы хотите?

– Мы ищем одного человека. Затем и приехали в твои земли.

– Кто этот человек?

– Мальчик. Двоюродный брат этой девушки.

– Он правду говорит? – спросил Радим Руменику. Акун перевел.

– Правду, – ответила Руменика. – Скажи ему, Акун, пусть одежду мне вернет. Холодно тут, в этом погребе.

– Сначала вы нам кое-что объясните, – Радим снова закашлялся. – Придется вам у меня в гостях немного задержаться.

– Что он говорит? – шепнула Руменика.

– Так, объяснений требует… Хорошо. воевода, – Акун посмотрел сначала на Радима, потом на Якова Млына, державшего факел. – Я дам все необходимые объяснения. Но сначала верни девушке все ее вещи. Иначе я слова не скажу, а пытать меня бесполезно.

– Это почему же?

– Начнешь пытать – посмотришь.

– Храбришься, дед? – подал голос Яков Млын. – Пытка – это ведь дело крайнее. Мы же, чай, не звери какие, народ хрестьянский.

– А я воин, – ответил Акун. – Ты сам воин, должен понимать.

– Хватит пустые лясы точить! – Радим шагнул к двери. – Вот мое решение: судить я вас буду. Оправдаетесь, уедете с честью и миром, со всей своей рухлядью и лошадьми. Не оправдаетесь, накажу по законам новгородским. Поняли ли?

– Поняли, – Акун перевел девушке слова воеводы. Руменика почувствовала, как слепой ужас опять растекается ледяным холодом но всему ее телу Но Акун выглядел уверенным и крепко сжал ее руку в жесте поддержки. – Ты обещал вернуть девушке одежду.

– Обещал и верну. Яков, уведи старика.

– Сволочи! – Сообразив, что Акуна от нее уводят, Руменика бросилась на Радима, вцепилась ему пальцами в волосы. – Выблядки безродные! Псы шелудивые! Сучий помет! Чтоб вы сдохли! Чтоб из ваших костей наделали гребенок для шлюх! Чтоб вас проказа изглодала! Сами псы, и мать ваша потаскуха!

Яков схватил ее сзади, попытался оттащить от воеводы. Руменика успела левой рукой ударить Радима по щеке, да так, что на коже остались кровавые царапины от ногтей. В поруб ворвались воины, помогли Млыну.

– Крысы! – вопила Руменика. – Мерзавцы!

Ее швырнули на лежак, и один из воинов приставил к ее груди копье, пока остальные уводили Акуна. Сквозь слезы Руменика увидела, что старик ей улыбается и подмигивает. Она не могла понять, что сказал Радим, а между тем воевода велел перевести девушку из поруба наверх, в светелку. Ей вообще было все равно. От нее уводили Акуна, и это сейчас было единственное, что ее волновало. И она продолжала выкрикивать самые грязные и витиеватые ругательства, которые когда-то слышала от Хорлы, от пьяных моряков, от тех, кто окружал ее в детстве. Она продолжала ругаться, когда Акуна увели, когда за ним закрыли дверь поруба, когда лязгнул засов, и стало тихо. Она ругалась, когда осталась одна. Ругалась и плакала от горя и собственного бессилия.

Народ для суда над чужеземцами собрали в посаде и привели к полудню на площадь к избе воеводы. Снег перед домом плотно утоптали, подсудимых вывели и посадили под охраной под навес для лошадей – так, чтобы их могли видеть все. Сам Радим сел в кресло на крыльце дома. Записывать показания свидетелей позвали местного дьяка.

Руменика поклялась себе, что будет сильной. Она с ненавистью и презрением смотрела на Радима, на свидетелей, на всех собравшихся. Ее лицо так ясно отражало ее чувства, что в толпе шептались; «Ты погляди, какая девка-то злая! Чисто чертовка!» Акун сохранял полную невозмутимость. Он запретил Руменике говорить, хотя перстень девушке вернули вместе с одеждой и прочими вещами. Чтобы случайно не выдать себя, Руменика после недолгих колебаний сняла перстень с пальца и спрятала на груди.

День выдался солнечный, ясный, хоть и морозный. Руменика куталась в свою шубу, а старый милд, казалось, совсем не замечал холода. Акун внимательно следил за происходящим, прислушивался к тому, что говорят свидетели и судья – воевода Радим.

Допрос свидетелей прошел быстро. Первым допросили Халзана, молодого ратника из корчмы. Парень заявил, что старик метал ножи так лихо, что все заподозрили колдовство.

– Ничего у него в руке не было, – заявил Халзан, – ан глядим, а звезда-то уже в столбе торчит! Ничего в руке нет – а другая уже в столе!

Акун усмехнулся.

– Чему улыбаешься, старик? – спросил Радим.

– Вспоминаю, в чем нас обвиняют.

– А ты забыл? Обвиняют вас в чародействе и в шпионстве тайном. Верно ли Халзан показывает?

– Верно, – ответил Акун. – Я действительно метнул вчера в корчме два Ориона. Делал это не затем, чтобы убить, а затем, чтобы попугать. Если бы я бросал орионы в цель, двумя воинами бы у тебя стало меньше. Одного я не пойму – при чем тут колдовство и шпионство? Хорошее владение оружием у всех народов почитается доблестью, а не колдовством.

Толпа зашумела. Радим жестом отпустил свидетеля, и на место Халзана вышел второй свидетель – корчмарь. Несмотря на холод, он обливался потом, несмотря на теплую шубу – дрожал. Из слов корчмаря выходило, что Акун заплатил ему за постой колдовским золотом, которое утром бесследно исчезло.

– Этот свидетель и вовсе негодный – громко сказал Акун.

– Почему это? – осведомился Радим, недовольный смешками в толпе.

– Брешет бессовестно и нагло под присягой, – ответил Акун. – Я заплатил ему золотом столько, сколько он запросил. А запросил он много, клянусь пропастью Ахмана – целую гривну, если считать серебром. Он как увидел золото, так сразу в рот его и засунул. Никуда это золото не делось, просто боится, червь, что узнает кто-нибудь про это золото и заберет у него.

– Не верь, воевода! – завопил корчмарь, брызгая слюной. – Ей-бо, исчезло золото! Морок это был черный. Колдун это, нехристь! Гляньте на него, люди, весь в черном, и по-нашему говорит без запинки. Истинно, сатана!