Годы оккупации - Эрнст Юнгер

Прошло десять лет после той мюнхенской речи; многое с тех пор изменилось в мире и в моих взглядах тоже. Политические события такого рода имеют детально развивающуюся историю со своими подъемами и спадами, которые, в частности, касаются также приятия и неприятия. Люди, ошибшиеся в своем выборе, стараются заострить внимание на тех моментах, которые они считают положительными, причем зачастую это делается с величайшей наивностью. Они стараются перечеркнуть те часы своего увлечения, которые, возможно, были лучшими в их жизни. Для оправдания на посмертном суде зачитываются не только добрые дела, но и заблуждения. Извергается только тот, кто тепл, а не горяч и не холоден.

Когда в нашу жизнь неотвратимо входит какой-то человек, мужчина или женщина, входит какая-то идея или бог, ответом на это может быть абсолютная решимость, готовность преданно следовать за ним, верность не на жизнь, а на смерть. Этот человек встретил свою судьбу; он откликнулся на зов, который принесет ему победу или смерть, он платит своей жизнью, честью, имуществом.

Глядя со стороны, можно этого не понять. Вот некто разорился ради женщины, которая, на наш взгляд, не отличается ни красотой, ни душевным богатством. Сектанты идут на костер за пустяковые различия. Восторженные последователи умирают за нелепую идею. В этом всегда есть что-то непостижимое.

Когда нечто подобное происходит рядом с нами, а мы не можем отказаться от позиции стороннего зрителя, критического наблюдателя, мы неизбежно оказываемся в сомнительной ситуации. Сомнительность состоит в этом случае не столько в ее опасности, которая неминуемо здесь присутствует, сколько в безучастном отношении. В таком положении обыкновенно говорят, что не нашлось ничего равноценного, что можно было бы противопоставить новой идее. На самом деле это означает не отсутствие другой, лучшей системы, которую можно было бы противопоставить той, что получила распространение, а отсутствие должной самоотверженности, систем всегда предостаточно, так что бери любую. Но дело в том, что она должна наполниться живой кровью. Так и в Германии можно было найти гораздо лучшее решение, чем то, которое предложил Гитлер, да мало оказалось решительных людей, готовых его отстаивать, кроме коммунистов. У них было много общего с Гитлером, а у Гитлера с ними, включая такое нововведение, как использование техники в методах политической борьбы, и ей суждено играть в будущем все более значительную роль.

Физиогномические особенности тоже играют немаловажную роль. На многих, особенно людей интеллигентного склада, Гитлер с первого взгляда производил неприятное впечатление. Это усиливалось по мере того, как он переходил к провоцирующему поведению и набирал все большую власть.

Часто отмечалось его сходство с Чаплином. Известно, что Чаплин даже сыграл роль Гитлера. Это сходство не ограничивается поверхностными чертами; Чаплин был одним из великих чародеев и разрушителей нашего времени, властелином взрывного хохота, которым человек, в чью душу властно вторгается техника, выражает свое понимание парадоксальности и невозможности своего положения. Человек корчится от хохота, глядя на то, как взлетает на воздух его взорванный дом. Я понял это с чувством потустороннего ужаса, когда смотрел так называемую комедию «Чаплин — динамитный пекарь».

Когда политическая температура достигает определенного градуса, неизбежно начинает твориться насилие. Это может привести к кризису, к началу внутреннего несогласия среди лучших сторонников, как это произошло в Италии в связи с убийством Маттеотти. С другой стороны, если ты принимаешь какое-то движение, почти невозможно ограничиться идейным согласием, отвергая физическую расправу, которая творится на улице, в особенности если открыто выражается резкое неприятие.

И тем не менее соблюдение меры, ограничения, которые соблюдаются в применении насилия, служат верным признаком величия, истинного призвания, показателем того, что эта власть зиждется на бытийной, а не только на волевой основе. Она входит в общее целое, думая, когда нужно, и о побежденной стороне. Ответы Гитлера и его репрессии часто заставляли вспомнить слова Талейрана, сказанные им, как мне кажется, по поводу расстрела герцога Энгиенского:(Герцог Энгиенский Луи Антуан де Бурбон-Конде (due d'Engi-en) (1772–1804) последний представитель боковой ветви Бурбонов-Конде, непримиримый враг Наполеона, по приказу которого и был расстрелян 23 марта 1804 г.) «Это хуже, чем преступление, это ошибка».

Провоцирующий вызов и ответная реплика. Если подумать, то моя собственная кривая шла, причем нередко вопреки моей воле, противоположно общему ходу. Мое суждение менялось приблизительно таким образом: сначала: «он прав», затем «он смешон» и наконец «в нем появляется что-то нечеловеческое». Эта перемена, вероятно, более или менее соответствовала его движению от ответной реакции к провоцирующему вызову. В то время как он одерживал первые крупные победы на выборах и пришел к власти, я уже относился к событиям достаточно отстраненно. Еще во время мюнхенского путча некоторые его моменты подействовали на меня охлаждающе.

Такого рода впечатления сильно зависят от личности наблюдателя; он должен заранее взвесить свою способность к оценке текущих событий политической жизни. Порой я спрашивал себя, что было бы, живи я во времена Наполеона или Бисмарка, возможно, я тогда оказался бы в точно таком же положении. При скептическом настрое ты, к сожалению, всегда в конечном счете оказываешься прав, так как все человеческие усилия обречены на поражение или, не оправдав первоначальных ожиданий по крайней мере никогда не могут достичь тех высот, которые рисовались в воображении.

Вне всякого сомнения, я недооценивал талант этого человека. Он обладал необыкновенной динамизирующей силой, высвобождающей связанные энергии, исключительным даром инстинктивно находить упрощенные формулы, выражающие тенденции массовой и машинной эры, особенно если принять во внимание его происхождение. В этом отношении его противникам было чему у него поучиться. Предубеждения традиционалистского, эстетического, морального плана, как и соображения чисто интеллектуальные легко могли привести к недооценке его возможностей. Впрочем, он потерпел крах не столько из-за своих талантов, сколько по вине темперамента, из-за своей ненасытной жадности. Его система была проще и стабильнее вильгель-мовской; она устояла даже в последней ужасающей фазе. В наш век произошел целый ряд демонических взлетов, которым способствовало всеобщее нивелирование. Однако в этом все же остается элемент тайны, которую невозможно разгадать с позиции исторических знаний. Пожалуй, не найдется в истории модерна ни одного человека, который вызвал бы столько восторженного поклонения и в то же время навлек на себя столько ненависти, как он. Когда подтвердилось известие о его самоубийстве, у меня камень свалился с души; порой я уже опасался, что его выставят в клетке в каком-нибудь из больших городов за границей. Спасибо, хоть этого нам не пришлось из-за него пережить.

Кроме наблюдателя или наблюдаемого, есть еще нечто третье — общая судьба, объединяющая обоих. С ранних лет меня начали мучить страшные сны о катастрофах. Иногда они разыгрывались на фоне ледяного ландшафта, иногда на фоне огненного. Однажды в Госларе я проснулся среди ночи. Я видел во сне льдину, на которой собралась громадная толпа людей. Толпа пришла в движение, и все устремились к одному краю. Это уже была не суша, это была льдина, плавающая среди Ледовитого океана; под тяжестью людских масс она должна была проломиться или опрокинуться.

Провокационный вызов и ответная реплика. Великим переворотам предшествует особенное настроение. Каждый чувствует, надеется или опасается, что начнется что-то другое, что оно непременно наступит. Я тоже был в этом убежден. Это носилось в воздухе. Лично я был доволен своим положением и не желал никаких перемен. Работа за письменным столом и в саду, беседы с друзьями, временами поездка куда-нибудь на юг. Деловые хлопоты, служба, почетная должность — все это могло только нарушить эту жизнь. Я усвоил урок, полученный под Росбахом.[146]

Как и многие другие бывшие фронтовики, не только немецкие, Гитлер ценил мои книги о Первой мировой войне; он дал мне об этом знать, и я посылал ему новые издания. Он высказал мне свою благодарность и передал ее через Гесса. Получил и я его книгу, которая тогда только что вышла. Однажды, когда я жил еще в Лейпциге, он оповестил меня о своем предстоящем визите, который, однако, отпал вследствие изменения маршрута его поездки. Вероятно, ничего особенного он бы не дал, как и моя встреча с Людендорфом. И определенно имел бы злополучные последствия.