Ферма - Том Роб Смит

Выйдя наружу, я постучала в окно отцовской спальни. Занавески были задернуты. Я не знала, что и думать, — уж не заболел ли он, не случился ли с ним приступ? — и то и дело бегала от окна к двери, окликая отца по имени, пока не услышала шум приближающегося автомобиля. Остановившись на крыльце, я поднесла ладонь к глазам, прикрывая их от солнца. К ферме приближался доктор Норлинг.

Наверное, Крис предугадал мои действия и позвонил отцу еще до моего приезда. Заслышав шум мотора фургона, отец перезвонил ему и сказал, что задержит меня здесь и чтобы они приезжали утром, чем предал меня еще до того, как услышал хоть слово, поверил не мне, а моему мужу, человеку, которого он никогда не видел. Полагаю, я могла убежать или же прыгнуть за руль фургона и попытаться уехать. Но я не сделала ни того ни другого. Я пришла на берег пруда, сняла туфли и носки, села и опустила ноги в воду, где их тут же облепили водоросли.

Когда они приехали, мы практически не разговаривали. Со мной обращались как с ребенком. Я же вела себя покорно и спокойно. Меня посадили на заднее сиденье, предварительно связав руки, чтобы я не ударила никого во время поездки и не попыталась выпрыгнуть на ходу.

Домой меня повез Норлинг. Крис в фургоне поехал следом, заявив, что мое присутствие рядом в качестве пленницы расстроит его сверх меры. Отца я так и не увидела. Он не пожелал выйти из запертой спальни. Должно быть, он решил, что мои страхи насчет Мии — не более чем вновь проявившееся чувство вины за сопричастность к гибели Фреи. Я уверена, именно так он и подумал: что весь этот круговорот событий существует лишь в моем воображении, что это — безумие убийцы, воображающей другое убийство, которая не в состоянии признать, что сама совершила преступление, когда утопила Фрею, держа ее голову под водой до тех пор, пока та не перестала дышать. Он по-прежнему верил в это. Прошло пятьдесят лет, а он до сих пор считал меня убийцей.

Мать закрыла дневник и положила его передо мной на кровать:

— Он твой.

Она отказывалась от обладания своей самой ценной уликой, записями и газетными вырезками, фотографиями и картами, и вверяла их мне — словно мы были родственными душами, делящимися друг с другом дневниковыми тайнами. Я спросил себя, а не входило ли это в ее планы изначально — поиск союзника, выражаясь языком стратегических терминов, или конфидента, говоря языком чувств? Я вспомнил рассказ матери о том, как они играли с Фреей в лесу, обмениваясь страшными историями, и клялись друг другу в вечной дружбе, веря в существование троллей просто потому, что одна из них сказала, что видела его своими глазами. Я накрыл обложку дневника ладонью, словно для того, чтобы не дать его секретам вырваться наружу.

— Что случилось в психиатрической больнице в Швеции?

— Даниэль, я скорее покончу с собой, чем вернусь в подобное заведение.

Я раскрыл дневник на первой попавшейся странице и, не вчитываясь в смысл, провел пальцем по вдавленным строчкам. Угроза показалась мне вполне реальной; я действительно верил, что мать может покончить с собой, если ее попытки свершить правосудие не увенчаются успехом. Но мысль об этом не укладывалась у меня в голове, и я просто не знал, что сказать. А она подлила масла в огонь:

— Здание оказалось чистым и опрятным. Врачи были сама любезность. Еда, которую мне принесли, тоже была вполне приемлемой. Но превратиться в человека, которому никто не верит и которого никто не слушает, — нет, это не для меня. Я не желаю становиться таковой. И если я вновь окажусь в лечебнице, то у меня достанет сил покончить с собой.

— Мам, ты никогда не позволяла мне рассуждать подобным образом.

Она покачала головой.

— Если я опять попаду туда, то перестану быть твоей матерью.

— А я бы остался твоим сыном, если бы угодил в психушку?

— Разумеется.

— Что бы ты сделала, если бы мы поменялись местами?

— Я бы тебе поверила.

Я отложил дневник в сторону и, взяв руку матери, повернул ее ладонью кверху, после чего, словно хиромант, провел кончиком пальца по линиям судьбы на ладони.

— Расскажи мне о лечебнице.

— Я не хочу говорить об этом месте.

Но я сделал вид, будто не расслышал ее последних слов.

— Они прямиком отвезли тебя туда?

Нет, меня привезли на ферму. Крис убедил доктора Норлинга, что сначала нужно испробовать лечение дома. Но не думай, что это было проявлением доброты с их стороны. Они собирались представить дело так, будто перепробовали все, оставив лечебницу на самый крайний случай. Иначе все выглядело бы слишком уж подозрительно. Ферма превратилась в тюрьму, ключи от которой были только у Криса. Компьютер отсоединили от сети, поэтому послать тебе сообщение по электронной почте я не могла. Не было у меня и доступа к телефону. В пищу мне подмешивали токсины, не для того, чтобы убить, нет, это были галлюциногенные грибы из леса, чтобы свести меня с ума. Они хотели, чтобы я начала кричать, будто слышу голоса, что меня терроризируют дикие видения, что землю под ногами усеивают белые детские косточки, или указывала бы дрожащей рукой на деревья вдали, утверждая, что оттуда за нами следят тролли. Я отказывалась есть все, что подавалось не в герметичной упаковке. Но моя уловка оказалась бесполезной, потому что иглой можно проткнуть любую упаковку и впрыснуть в нее содержимое шприца. Язык у меня почернел, как и десны. Дыхание отдавало зловонием. Губы посинели.

Однажды, когда Крис отправился за покупками, я рассматривала собранные мною улики, и вдруг он неожиданно вернулся, застав меня врасплох. Твой отец вышел из себя, вырвал у меня из рук кусок холста с цитатой из Библии и швырнул в огонь. Я едва успела спасти его, выхватив из пламени щипцами, но он все равно обгорел. Именно тогда он решил, что должен заточить меня в лечебницу, заявив, что я могу поджечь ферму.

Вместе с доктором Норлингом он отвез меня в психиатрическую больницу. Следует признать, это был коварный и умный план. Стоит попасть в такую лечебницу, как твое здравомыслие оказывается под вопросом. И уже неважно, что тебя могут выписать хоть на следующий день. Не имеет значения, что врачи объявят, что ты пребываешь в здравом уме и твердой памяти. Адвокат всегда может спросить, прямо перед лицом судьи и присяжных, не был ли ты в психиатрической больнице. Тем не менее для меня пребывание там обернулось благословением. Перед тем как попасть в лечебницу, я потерпела сокрушительное поражение. Второе предательство отца буквально опустошило меня. У меня больше не было сил сопротивляться. Мне казалось, что больше я никогда и никого не смогу убедить в своей правоте. Тем же вечером врач показал мне лживый отчет, состряпанный Крисом о моем детстве, в котором содержались намеки на то, что я причастна к смерти Фреи. Я была вне себя от ярости и не ложилась спать до тех пор, пока не написала ту правдивую историю, то свидетельство, которое ты прочел. Для врачей этого оказалось достаточно, чтобы выписать меня. Их профессиональная уверенность вдохновила меня. Я повела себя как сентиментальная дурочка, когда обратилась к своему отцу, рассчитывая на какой-то несбыточный второй шанс. Мне было необходимо поговорить с тобой — моим любимым и единственным сыном! Ты выслушаешь меня. Ты будешь справедливым и беспристрастным. Словом, ты оказался именно тем, кто мне нужен. Как только я поняла это, то впервые за много месяцев почувствовала себя счастливой.

У выхода из лечебницы я поймала такси. Все, что нужно, было у меня с собой, в сумочке, включая паспорт и банковскую карточку. Меня не заботило, сколько это будет стоить, и я купила билет на первый же рейс, вылетающий из Швеции. На сей раз я собиралась поведать о случившемся должным образом, подкрепляя свои слова уликами. Я собиралась рассказать свою историю тому, кто всегда любил меня.

Я отпустил руку матери.

— Мам, ты веришь мне?

— Я очень тебя люблю.

— Но веришь ли ты мне?

Она ненадолго задумалась, потом улыбнулась.

Над южной частью Швеции пронеслась снежная буря, вызывая задержки и сбои в авиасообщении, и, когда мой самолет наконец-то приземлился в аэропорту Гетеборга «Ландветтер», время близилось к полуночи. Измученным и раздраженным пассажирам пилот сообщил, что для середины декабря даже по шведским стандартам погода установилась необычайно холодная. Температура понизилась до минус пятнадцати градусов. В воздухе все еще продолжали неспешно кружиться редкие снежинки, и эта волшебная картина смягчила нервное напряжение, царившее на борту самолета. Даже издерганные стюардессы залюбовались ею на несколько секунд. Наш рейс оказался последним сегодня. Аэропорт был почти пуст, если не считать одинокой фигуры на паспортном контроле. Когда меня пропустили через него, мои вещи уже ехали по багажной карусели. Я прошел мимо таможенников и обнимающихся родственников, семьи которых вновь воссоединились. Их вид напомнил мне о том, как я сам последний раз был в терминале прилета, и неожиданно накатившая грусть застигла меня врасплох.