Давай займемся любовью - Анатолий Тосс

Тут девушки закивали с пониманием, подливая, тем самым, масло в мою потрескивающую от брызжущего словоблудия топку повествования.

– Не знаю, как у вас, у москвичей, – продолжал наяривать я, – а у нас в Питере так давно заведено, еще с императорской Александринки, что партнерши писают по полной при первом же удобном случае. Пачку задирают и писают. В старые Александринские времена у нас в театре даже специальные служители были, они с горшками за примами ходили. Как примы за кулисы выбегут, так им горшок и подставляют. Такая давняя у нас питерская балетная традиция существует. Театр, он ведь традициями славен.

Я нес всю эту чушь плавно, практически не сбиваясь, а главное, мне самому нравилось, как виртуозно бегает по клавишам балетной темы моя разухабистая, ошалевшая от избытка алкоголя фантазия. А вот нравится ли она девушкам, я точно не знал, хотя они пока не хамили и на помощь никого не звали.

– Так и мы с Катькой договорились… это я про Лопухину… что она облегчается при каждом удобном случае. А тут в третьем акте па-де-де с ней танцуем, ну и требуется ее там в соответствии с хореографией от груди вверх рвануть на одной правой. Тужусь я и чувствую, что тяжеловата она, особенно для одной правой. «Ты чего?» – шепчу я ей незаметно от публики. А она в ответ: «Да я газировочки в перерыве выпила. А переработать еще не успела. Пыталась, но никак выписать ее не смогла». Но я-то чувствую, вытягивая ее правой, что мы с Катькой в беду попали, там через два батмана у меня еще одна поддержка, и мне ее одной левой полагается тягать. А левая у меня, если честно, не такая рабочая, как правая. Да знаю я, знаю, работаю над ней по полной, – отмахнулся я от открывших было рты солисток. – Можно, конечно, было руку сменить, но вы же понимаете, от подмененных рук весь рисунок танца запросто рассыпаться может. И не посмел я. Как взялся левой за наполненный газировочкой Катькин животик, так сразу же почувствовал – не вытяну. Ну, а что делать, не подводить же дирекцию, художественного руководителя, а главное, целый оркестр с дирижером во главе? Вот так на одной силе воли Катьку и тяганул. Вырвал я ее, значит, на прямую руку, но что-то в боку все же повредилось, не то мышцу надорвал, не то еще чего. Так что я сейчас на бюллетене, вот к вам в Москву и удалось махнуть. К тому же Елизавета Аркадьевна звала…

Наконец я умолк, правдоподобие рассказа меня больше не беспокоило, стилистика увлекла куда сильнее. Пока мастерил сюжет, я уже сам с головой, без остатка погрузился в балетный мир – даже в оркестровую яму, даже в Катькин стаканчик с газировочкой. Но не в этом ли главная задача рассказчика, не в максимальном ли проникновении?

– Ну, как прозвучало? – поинтересовался я, сменив простодушное выражение балетного ленинградца на лукавую физиономию совершенно не балетного москвича. – Достоверно? Правдоподобно?

Тут они не выдержали и, последовав за моей метаморфозой, преобразились сами. В полный голос не засмеялись, как обычно смеялась Милочка, но балетная, сформированная годами занятий и репетиций отморозка все же сошла, и они вдруг стали обычными, милыми, московскими девчонками со стройненькими, ладненькими фигурками. Хотя, на мой вкус, чересчур худощавыми.

– В деталях ты прокололся, – объяснила мне солистка с более резким голосом. – А так, в целом, в тему попал.

– Особенно про газировочку, – добавила ее коллега.

– Но вообще прикольно, – подбодрила меня первая. – Ты вообще кто, что с рукой на самом деле?

– Да это неинтересно, скучная история, – отмахнулся я правой рукой.

– А как здесь оказался? – снова поинтересовалась громкая солистка. Видимо, она была побойчее.

– Да так, по блату, – снова ушел я от ответа в неопределенность.

Потом я произнес тост за их тяжкий балетный труд, за красоту движения и эстетику человеческого тела, особенно женского. И мы выпили, конечно, они своего легкого, светлого из длинных бокалов, я же чего-то намного более темного и тяжелого.

– Вы же, говорят, в тридцать пять на пенсию выходите, – проявил я осведомленность в трудовом балетном законодательстве.

– Если доживем, – кивнула солистка с громким голосом.

– Да вы уж, сделайте милость, доживите. И доживите в полнейшем собственном удовольствии, – пожелал я им, и оказалось, что мое скромное пожелание вполне подходит для второго тоста.

От торопливого двойного возлияния улегшийся было хмель вновь взыграл во мне и потребовал продолжения праздника, ведь, в конце концов, именно на празднике я и находился. Пусть на чужом, но какая разница.

– Ну, спасибо, девчонки, – уже совсем фамильярно обратился я к солисткам. – Вы такие милые, такое удовольствие мне доставили. Другие бы, глядишь, за милицией побежали, а вы терпеливые оказались, все внимательно выслушали. А я с вами оторвался по полной, помистифицировал, преобразился, пожил чуть-чуть чужой, балетной, ленинградской жизнью. А для меня это, знаете, и хлеб, и соль, и вода родниковая.

– Да нет, это ты нас порадовал, – ответила комплиментом на комплимент девушка с громким голосом, а вторая, которая с глубоким, только кивнула и опустила глаза. Возможно, она ожидала от меня еще баек, но я вынужден был ее разочаровать.

– Ладно, – кивнул я им, – вы тут отдыхайте. – И я протянул руку, и дружески сжал чуть повыше локотка девушку с опущенными глазами. Так как это единственное место, которое дозволено пожимать малознакомому человеку. Там у нее, кстати, оказалось крепко, почти каменно, такой плотности от хрупкого, изящного предплечья трудно было ожидать.

Я оглядел окутанную королевским штофом гостиную и обнаружил, что мной интересуются – пара обеспокоенных глаз словно вела меня на поводке, выглядывая из-за мускулистого мужского плеча.

Мне захотелось подойти, успокоить Милочку, вытравить из взгляда взволнованного доктора ненужную обеспокоенность. Ну и подошел, впрочем, все той же пингвиньей поступью, разбрасывая носки стоп в противоположные стороны.

Красавец возвышался надо мной по меньшей мере на полголовы, светлые кудри ложились на широкие плечи. А вот рукопожатие оказалось слабым, можно даже сказать, нежным. И звали его приятным, мягким именем, Ваня. Он так и представился, «Ваня», пожимая мне руку.

– Ну что, как девушки? – не без заносчивости в голосе поинтересовалась любопытная Милочка. Но мне нечего было скрывать.

– Да, не сошлись мы, – посетовал я с глубоким вздохом. – А все потому, что школы у нас разные. Вот говорят, что балетная школа у нас одна, – я поднял глаза на Ваню, – мол, «русская школа балета». А я думаю, много у нас разных школ. У вас тут, в Большом, своя, а у нас в Кировском, в Ленинграде, все же другая. Человек со стороны, конечно, не заметит, но мы с вами профессионалы, Вань, мы же понимаем.

Ну да, меня снова понесло, видимо, алкогольная подпитка добавила куража, и потребность в мистификации вышла из берегов новым пенным брожением. К тому же я уже вжился в балетную роль, она пришлась мне впору, в ней было тепло и уютно, да и не исчерпала она себя совсем.

– У нас в Кировском все же на прыжок больше внимание обращают. У меня учитель был, Гейцер Яков Семенович, он просто до изнеможения нас прыгать заставлял. Так и называл «попрыгунчиками», но это когда ласково, когда в хорошем настроении пребывал. А вообще изнуряющий элемент, многие ребята не выдерживали, ломались в результате. Кто приземлялся не на ту ногу, кто вообще приземлиться не мог. – Я вздохнул. Мне показалось, что и Ваня вслед за мной. – У вас, конечно, на пластичность больше напирают, а у нас все-таки прыжок во краю угла. А они говорят, «одна школа». Вот поэтому, наверное, у меня с девчонками взаимопонимания и не возникло.

Тут я снова перевел взгляд на Милочку и обнаружил, что еще немного, и она не выдержит собственной тяжести, осядет на трясущихся коленках. А вот у Вани коленки не тряслись, он кивал, соглашаясь, а потом и словами подтвердил:

– Все правильно, я тоже против упрощения.

Тут и я закивал, и так, кивая друг другу, мы простояли секунд десять, а возможно, и пятнадцать. А затем Ваня задал дежурный вопрос:

– А что с рукой-то?

– Да Катька, партнерша моя, не пописала как следует перед третьим актом.

Теперь, когда я версию обкатал на солистках и опыта в балетном деле поднабрался, стало понятно, что главное – не вдаваться в технические хореографические детали. К тому же Ване они оказались совершенно не нужны, он и так все понимал с полуслова. А вот Милочка в нашей балетной кухне, похоже, настолько глубоко не разбиралась. К тому же ее коленки с мелкой тряски перешли на крупную, так что даже неудобно было находиться рядом с ней, настолько трясучесть противоречила ее величественному античному виду.

– А при чем тут, пописала она или нет? – задала она несолидный с балетной точки зрения вопрос.

Я посмотрел на Ваню, он на меня, мы снова закивали друг другу головами.