Люди и праздники. Святцы культуры - Александр Александрович Генис

роман об импотенте (“Фиеста”) и военный роман о дезертире (“Прощай, оружие!”). Однако именно стиль Хемингуэя в конечном счете покорил читателя своим высоким искусством.

22 июля

Ко дню рождения Эдварда Хоппера

Хоппер открыл свою тему: одиночество Америки, забытого острова в океане вечности. Сквозной метафизический сюжет художника – драма личности в безразличном пространстве. Так у Хоппера своеобразно преломилась традиция, идущая от горячо любимых им романтиков – Эмерсона и Торо. Как и они, Хоппер считал, что в Новом Свете человек обречен принять вызов пустоты.

Интересно, что Хоппер внешне был похож на Авраама Линкольна. Сильный мужчина непомерного роста, с величественной осанкой и мужественным лицом, изрезанным каньонами морщин. В нем чувствовался аскетический дух пуритан. К концу долгой жизни, а он умер восьмидесятипятилетним стариком в 1967-м, Хоппер писал каждый год только по две картины. Одну – весной, другую – осенью. Сегодня все они стали классикой, а значит – открытками, афишами, рекламными трюками, пародиями. Но при этом никто так и не смог внятно сказать, что, собственно, Хоппер рисовал.

Сюжеты его небольших картин отчетливы, просты и все-таки загадочны. Часто это городские сцены – невзрачные дома, скучные улицы, пустые комнаты с видом на соседскую стену или пожарную лестницу. Если на полотно попадал пригород (летом Хоппер жил в Труро, на Тресковом мысе), то на картине встречался кусок неприветливого леса, песчаная дорога и всегда обильный, безжалостный свет, который многие называют главным героем его творчества.

Принято считать, что работы Хоппера воплощают изолированность, стерильность, безнадежное отчаяние. Люди у Хоппера всегда одиноки и смотрят в сторону. Они безмолвны, как рыбки в аквариуме.

Так, на знаменитой клаустрофобической картине “Полуночники” Хоппер изобразил закусочную-стекляшку в даунтауне Нью-Йорка (мне кажется, я хорошо знаю этот угол), где сидит усталая загулявшая парочка. Мы видим их через окно, но вот дверь в кафе художник им не нарисовал: выхода нет.

Ничто не предвещает катастрофы на его скудных по цвету и простых по композиции холстах. Но неведомым для зрителя путем художник внушает нам мысль о неизбежности трагедии. Так Бродский говорил про стихи Роберта Фроста: “Они написаны не на злобу, а на ужас дня”.

23 июля

Ко Дню дачника

До эмиграции у меня не было знакомых домовладельцев. В городе, где все принадлежало домоуправлению, это и звучало как-то нелепо. Зато на Рижском взморье частная недвижимость сохранилась, так как считалась дачной. В наших краях преобладал легкомысленный стиль викторианской готики, обильной архитектурными излишествами (я их считал очаровательными, а власти – буржуазной эклектикой).

Бедная и непрактичная, дача жила летом, кормилась горожанами и клубникой, зависела от капризов погоды и не вызывала бешеной ревности у социалистической экономики. Дачи были заповедником частника и приютом независимости. Их никто не принимал всерьез – ведь они были временные. Зато здесь царила свобода нравов. Романы – длинные вымышленные и короткие настоящие, веселая отпускная, а не унизительная, как в коммуналке, теснота, копеечный преферанс, грибы на обед и еще теплое варенье на сладкое, а главное – необязательные и незаменимые разговоры. Так ленивая дачная жизнь предлагала альтернативу бездушной государственной, предоставляла от нее убежище и улучшала тех, кто в нее погружался.

Когда американские друзья спрашивают, что им не посмотреть, а испытать в России, я неизменно советую сбежать из Большого театра на дачу, причем к кому угодно. Наша дача универсальна, ибо дачник – мягкая, домашняя разновидность русского человека, который отдыхает на ней от самого себя.

О том, как мучительно он нуждается в этом, говорит статистика: в России больше всего дач на душу и тело населения. И если американский дом – колледж недвижимости, то русская дача – школа частной жизни.

24 июля

Ко дню рождения Александра Дюма (отца)

Если у Достоевского герои так сложны, что каждый двоится, то у Дюма они так просты, что легко умножаются на четыре. И в этом – подсказка: мушкетеры зачаты в недрах натурфилософии и представляют четыре темперамента. Д’Артаньян – холерик, Портос – сангвиник, Арамис – меланхолик, Атос – флегматик. И все завидуют друг другу, не догадываясь, что они – пальцы одной руки, которую сжал в кулак пятый – автор: “Один за всех и все за одного”. Именно поэтому мушкетерам так хорошо вместе. Они тянутся друг к другу, как влюбленные, которые страдают порознь, но счастливы и тогда, когда не знают, чем себя занять сообща. С “алхимической” точки зрения “Три мушкетера” – гимн слиянию. Собрав своих лучших героев в одной книге, Дюма без конца любуется ими, не зная толком, что с ними еще делать. Вымученная, как это чаще всего и бывает в приключенческих романах, интрига только раздражает читателя. Она понапрасну отрывает друзей друг от друга ради вредных дам и алмазных подвесок. Честно говоря, нам вообще не интересны приключения мушкетеров, и следим мы за ними лишь потому, что в них участвуют они.

Лучшие сцены романа – те, что останавливают, а не разворачивают сюжет. Например, завтрак на бастионе Сен-Жерве, где Портос говорит глупости, Арамис изящно разрезает жаркое, д’Артаньян отчаивается, а Атос, отказываясь бежать от врага, чтобы “не нажить колотье в боку”, бросает одну из тех реплик, по которой мы безошибочно отличаем удавшегося героя от какого придется.

“Я чувствую, – спокойно говорит Атос, – себя в ударе и устоял бы против целой армии, если бы мы догадались запастись еще дюжиной бутылок”.

Можно забыть, о чем шел секретный разговор на бастионе, но с нами останется привязанная к бригадирской пике салфетка, которую пули превратили в боевой штандарт. Лучшее в этом эпизоде – свободная игра сил, ирония богов, знающих о своей неуязвимости и потому позволяющих демонстрацию удали, конечно – бессмысленной. То, что не нуждается в цели, несет оправдание в себе самом и приближает нас к экстазу пьянства, дружбы и любви.

24 июля

Ко дню рождения Альфонса Мухи

В его карьере центральную роль сыграла легендарная звезда западного театра Сара Бернар. На рубеже веков Альфонс Муха жил в Париже и работал в типографии, где ему сказали, что великая актриса нуждается в афише для спектакля “Жисмонда”. Муха эту афишу написал. Директор пришел в возмущение, а Сара Бернар – в восторг, который вскоре разделил весь Париж, а потом и весь мир, включая Америку. Муха жил в Нью-Йорке и покорил его тоже.

Шедевры Мухи в жанре театральной афиши и рекламного плаката отличает виртуозная работа с изобильными деталями. Вместо крупных цветовых пятен и обобщенных силуэтов, которые после Тулуз-Лотрека казались естественными для языка уличной живописи, Муха создавал затейливые композиции, которые хочется без конца рассматривать. Придумав особый шрифт, он включал его в каждую работу, превращая текст в декоративный фон.

Его трудоемкая работа, будь то афиша модного спектакля или реклама печенья, превращалась в объект для любования. Муха льстил зрителям и покупателям, перенося их в элегантный мир, сотканный из античных фантазий, языческих