Тридцатая застава - Ф. Вишнивецкий

— Не может этого быть, чтобы их допустили сюда! — успокаивал лугинцев Голота. — А если и прорвутся, то не дальше старой границы. Надо все хозяйство перебросить на левый берег…

Оставив вместо себя Герасименко, он поспешил с дружинниками в Ольховое: надо помочь молодому колхозу.

— Добро народное надо уберечь, Ваня, мы за него в ответе…

И началась эвакуация колхозного имущества за Збруч, в Лугины. Заметив бегавшего за Недолей чем-то встревоженного мальчика, Симон Сергеевич придержал его за худенькое плечо.

— Што тобі треба, хлопчику? Не мешай, иди к матери…

— Дядя Симон! Там, в лесу, — Мирослав махнул рукой в сторону Збруча, — эти… парашютисты. Страшные и с оружием, а то мы и сами взяли бы их…

— Постой, постой… Так где вы видели парашютистов? Сколько?

Торопясь, сбиваясь, Мирослав рассказал все, что видел в лесу со своими ребятами. Голота позвал вооруженную охотничьими ружьями свою дружину.

— Ты, Ваня, продолжай… Забирай все машины, чтобы ничего не осталось здесь. А ты, хлопчику, веди, показывай…

У спуска в глубокий овраг, густо заросший орешником, мальчик остановился.

— Вон там… Трое их было…

Застигнутые врасплох, шпионы, отстреливаясь, пробивались к Збручу. Первым сдался раненный из охотничьего ружья в ногу Морочило. Коперко, бросив пустую винтовку, скрылся среди зарослей в наступающих сумерках. Оставшись один, Яким Дахно бросился на подбежавшего Голоту и упал с рассеченной головой.

— Не заслужил ты такой смерти, собака… — глухо проговорил Симон Сергеевич и, отвернувшись, вытер свежими листьями клинок.

Назначение Кузнецова начальником управления войск по охране тыла фронта неприятно задело Ивана Петровича Стуся. От мелких стычек в прошлом с командирами-пограничниками осталось неприязненное, почти враждебное чувство к ним, и он всячески уклонялся от общения с пограничниками. А как теперь обойдешь своего непосредственного начальника?

Конечно, перед свалившимися на страну тяжелыми событиями следовало бы забыть прошлое, забыть и выговор по партийной линии за грубое отношение к командирам тридцатой заставы. Но… Не привык начальник следственного отдела прощать личные обиды.

Стусь знал, что его недолюбливают и в округе. Однако при первой встрече полковник Кузнецов был очень корректен и предупредителен, ничем не выдал своего недоброжелательства.

— Как у вас с семьей. Иван Петрович? Где она? Уехала?

Стусь ответил сухо, официально:

— Спасибо, товарищ полковник… Уехала с первыми машинами…

— Тогда вот что: немедленно выезжайте в Подгорск к Птицыну. С десантом, надеюсь, он управится до вашего приезда. Вот и займетесь вместе с ним беглецами. Вы представляете, что значит в данной обстановке пустить в тыл Дахно, Коперко, Морочило? Наша ошибка: нельзя было держать их тут… Да, вот еще что… — Кузнецов помолчал, обдумывая, следует ли говорить об этом — Я о капитане Чемерысе. Он сообщал недавно о каких-то важных сведениях в показаниях Фризина-Ярченко, но… Только что получено донесение о гибели капитана при столкновении с диверсантами. Попытайтесь разобраться..

— Выезжаю сию минуту, товарищ полковник! — Стусь щеголевато козырнул и торопливо вышел.

«Вот и разберись в человеке. Тут перекусить не выберешь минутки, а он успел выутюжиться, надушиться, словно на свадьбу собрался. А может, он прав? Небрежное отношение к внешнему виду — первый признак упадка дисциплины…. — Кузнецов поморщился, потрогав колючие щеки. — Черт! Даже побриться некогда…»

Отправив Стуся, он снова занялся неотложными делами. В эти дни они накапливаются с невероятной быстротой.

Вот донесение о дезертирстве сержанта. Бежал из боевого охранения. «Этого еще недоставало! Кто же ты, Ткач Андрей Изотович. уроженец Харькова, ровесник Октября? Кто тебя воспитал трусом, а может, предателем? Представляешь ли ты, сколько жизней загубил своим поступком?»

Птицын опять докладывает, что снова замечено появление в эфире сигналов неизвестной рации. «Под какой личиной ты скрываешься, вражина? Надо предупредить Стуся…»

Рапорт из пятого батальона: из училища возвратились выпускники-пограничники. Байда просит отдать ему воспитанников тридцатой Селиверстова и Егорова. Что ж, это хорошо, что ветераны застав станут во главе их.

Уже скоро рассвет, а дел — конца не видно. И все требует немедленного решения. Война подняла такие вопросы, о которых раньше и помыслов не было, а времени на раздумье — секунды. И никуда не уйдешь от этого ритма жизни.

Стуся не волновали подобные размышления, и не сетовал он на свою судьбу, подъезжая на машине к Подгорску. Дальше от фронта — спокойнее. Добраться бы до рассвета. Недурно было бы организовать командировку в Москву или Киев и вернуться сюда через месяц-два, когда все это кончится. А тогда… Тогда ничто не станет на его пути. Крепко взнуздал служебную лошадку, понесет туда, куда надо хозяину. А было время, что, казалось, не удержаться в седле. Проклятый Фризин, как дамоклов меч. висел над головой.

Собственно говоря, и тогда не было причин для особых волнений. Ведь с тех пор, как сын северодонецкого хлебопромышленника Шандулы стал Стусем, он ничего незаконного, вредного дли государства не делал. А что любит роскошно пожить — какая же это вина? Так воспитан с детства.

Что ж, наслаждения не он выдумал, от природы заложено в человеке стремление к ним. Как кто может, так и устраивается. Дело личного вкуса…

«Говорят, отдай всю жизнь служению народу… Нет, дудки! А что же мне останется? Монумент поставят после смерти? Спасибо, пусть этим утешаются Кузнецовы, Шумиловы и такие, как Байда. Их это радует? Пожалуйста! Но не суйте своего носа в мою личную жизнь».

Упущения по службе… Да, были. А кто в этом безгрешен? Вот с Фризиным действительно сплошал. А мог в свое время схватить его за горло, когда нащупал нити к нему от Таратуты. Мог, но не сделал. Почему? И тут Стусь вынужден признаться себе: страх держал в узде. Пусть лучше уйдет один шпион, — все равно рано или поздно попадется, — чем рисковать удачно сложившейся карьерой.

Да, в дни многообещающей молодости и другое было — об этом Иван Петрович и наедине с собой боится помыслить. Но разве не искупил он и то самое тяжкое преступление перед новой властью своим трудом на донбасских шахтах? О молодом Шандуле знал только Фризин. Его нет, кто теперь об этом вспомнит? А послужной список у Стуся в порядке, и не мешайте ему исполнять службу. Вот именно: исполнять службу.

С такими размышлениями подъезжал он к Подгорскому вокзалу. Непривычная обстановка встретила его. В наступающем рассвете суетились люди. Война подняла их с насиженных мест и гнала прочь от грохота пушек, бомб. Одни спешили укрыться на время в лесах, другие, не обремененные семьями, пробивались на восток. И действительного положения никто из них не знал. А незнание рождает догадки, слухи, вызывает тревогу, граничащую с паникой.

Среди этой напуганной, суетящейся массы, набрасывающейся на каждую проходящую машину, и Грета Краузе. Здесь она — Ирина Кривошлык, одинокая молодая учительница, еще не получившая назначения. И в том, что она вместе со всеми пытается выбраться отсюда, ничего удивительного нет.

К остановившейся машине, из которой вышел бравый военный, устремляются женщины с немыми вопросами в глазах: может, какие новости привез? Скажет, когда подадут эшелон?

Но полковник Стусь молча обходит их и скрывается в помещении вокзала. Женщины пробираются ближе к дверям, за которыми он скрылся. Молодая учительница с невзрачным чемоданом опередила всех. На нее косятся: молодая, одинокая, могла бы уважить старших, которые с детьми маются…

К огорчению этих женщин, показавшийся в дверях полковник обратился именно к молодей:

— А вы куда собрались? Молодая, здоровая. В минуты грозной опасности бежать? Нам сейчас для фронта…

Стусь умел блеснуть при случае красноречием, и сейчас сам упивался возвышенными словами, легко срывающимися с его языка. Изредка взглядывая на окружающих, он опытным глазом оценивал ладную фигурку стоящей перед ним девушки. Его красивые темные глаза играли задором. Раньше он по-иному действовал. Сейчас не то время, можно разрешить себе некоторую вольность.

Напряженно работает мысль Греты. Словоохотливого полковника она видит насквозь. Он чем-то похож — не внешне, конечно, на Геллера. Включиться в игру? О подобной ситуации ей говорили в берлинской школе. Это открывает большие возможности, но сопряжено с опасностью. А почему бы не попытаться? Изобразив на лице растерянную улыбку, девушка тихо, будто размышляй про себя, говорит:

— Ну что я могу? Нас, учителей, готовили не для войны…

— Так вы учительница? Это прекрасно! — обрадованно воскликнул Стусь, но объяснить, почему «прекрасно», он не успел: в утреннем небе послышался уже знакомый прерывистый гул. Усиливаясь, он словно вгрызался в затылок, пронизывал все тело.