Сорок пять - Александр Дюма

Вдоль дороги в Венсен многие вельможи построили себе небольшие особняки с прелестными садиками и великолепными дворами, являвшиеся как бы пристройками к королевскому замку; в этих домиках часто происходили свидания, но осмелимся утверждать, – несмотря на то что в то время даже любой буржуа с увлечением вмешивался в дела государства, на этих свиданиях никаких политических разговоров не велось.

Благодаря тому что по этой дороге вечно сновали туда и сюда придворные, можно считать, что она до известной степени соответствовала тому, чем в настоящее время являются Елисейские поля.

Согласитесь, что аббатство, гордо возвышавшееся справа от дороги, было отлично расположено.

Оно состояло из четырехугольного строения, окаймлявшего огромный, обсаженный деревьями двор, сада с огородом позади, жилых домов и значительного количества служебных построек, придававших монастырю вид небольшого селения.

Двести монахов ордена святого Иакова проживали в кельях, расположенных в глубине двора, параллельно дороге.

Со стороны фасада четыре больших окна, выходивших на широкий и длинный балкон с железными перилами, давали доступ во внутренние помещения аббатства воздуху, свету, веяньям внешней жизни.

Подобно городу, который мог подвергнуться осаде, оно обеспечивалось всем необходимым с приписанных к нему земель и угодий в Шаронне, Монтрейле и Сен-Манде.

Там, на пастбищах, находило обильный корм стадо, неизменно состоящее из пятидесяти быков и девяноста девяти баранов: монашеские ордена то ли по традиции, то ли по писаному канону не могли иметь никакой собственности, исчисляющейся ровными сотнями.

В особом строении, целом дворце, помещалось девяносто девять свиней, которых с любовным и – в особенности – самолюбивым рвением пестовал колбасник, выбранный самим доном Модестом.

Этим почетным назначением колбасник обязан был превосходнейшим сосискам, фаршированным свиными ушами, и колбасам с луком, которые он некогда поставлял в гостиницу «Рог изобилия».

Дон Модест, благодарный за трапезы, которые он вкушал в свое время у мэтра Бономэ, расплачивался таким образом за долги брата Горанфло.

О кухнях и погребе нечего даже и говорить.

Фруктовый сад аббатства, выходящий на восток и на юг, давал несравненные персики, абрикосы и виноград, кроме того, из этих плодов вырабатывались консервы и сухое варенье неким братом Эузебом, творцом знаменитой скалы из засахаренных фруктов, поднесенной обеим королевам Парижским городским управлением во время последнего парадного банкета.

Что касается винного погреба, то Горанфло сам наполнил его, опустошив для этого все погреба Бургони. Ибо он обладал вкусом подлинного знатока, а знатоки вообще утверждают, что единственное настоящее вино – это бургундское.

В этом-то аббатстве, истинном раю тунеядцев и обжор, в роскошных апартаментах второго этажа с балконом, выходившим на большую дорогу, обретем мы вновь Горанфло, украшенного теперь вторым подбородком и облеченного достопочтенной важностью, которую привычка к покою и благоденствию придает даже самым заурядным лицам.

В своей белоснежной рясе, в черной накидке, согревающей его мощные плечи, Горанфло не так подвижен, как был в серой рясе простого монаха, но зато более величествен.

Ладонь его, широкая, словно баранья лопатка, покоится на томе in quarto, совершенно исчезнувшем под нею; две толстых ноги, упершиеся в грелку, вот-вот раздавят ее, а руки теперь уже недостаточно длинны, чтобы сойтись на животе.

Утро. Только что пробило половину восьмого. Настоятель встал последним, воспользовавшись правилом, по которому начальник может спать на час больше других монахов. Но он продолжает дремать в глубоком покойном кресле, мягком, словно перина.

Обстановка комнаты, где отдыхает достойный аббат, более напоминает обиталище богатого мирянина, чем духовного лица. Стол с изогнутыми ножками, покрытый богатой скатертью; картины на сюжеты религиозные, но с несколько эротическим привкусом, – странное смешение, которое мы находим лишь в искусстве этой эпохи; на полках – драгоценные сосуды для богослужения или для стола; на окнах пышные занавески венецианской парчи, несмотря на некоторую ветхость свою – более великолепные, чем самые дорогие из новых тканей. Вот некоторые подробности той роскоши, обладателем которой дон Модест Горанфло сделался милостью бога, короля и в особенности Шико.

Итак, настоятель дремал в своем кресле, и в солнечном свете, проникшем к нему, как обычно, отливали серебристым сиянием алые и перламутровые краски на лице спящего.

Дверь комнаты потихоньку отворилась. Не разбудив настоятеля, вошли два монаха.

Первый был человек тридцати – тридцати пяти лет, худой, бледный, все мускулы его были нервно напряжены под одеянием монаха ордена святого Иакова. Голову он держал прямо. Не успевал еще произнести слова, а соколиные глаза уже метали стрелу повелительного взгляда, который, впрочем, смягчался от движения длинных светлых век: когда они опускались, отчетливей выступали темные круги под глазами. Но когда, наоборот, между густыми бровями и темной каймой глазных впадин сверкал черный зрачок, казалось – это блеск молнии в разрыве двух медных туч.

Монаха этого звали брат Борроме. Он уже в течение трех недель являлся казначеем монастыря.

Второй был юноша семнадцати-восемнадцати лет, с живыми черными глазами, смелым выражением лица, заостренным подбородком. Роста он был небольшого, но хорошо сложен. Задирая широкие рукава, он словно с какой-то гордостью выставлял напоказ свои сильные, подвижные руки.

– Настоятель еще спит, брат Борроме, – сказал молоденький монах другому, – разбудим его или нет?

– Ни в коем случае, брат Жак, – ответил казначей.

– По правде сказать, жаль, что у нас аббат, который любит поспать, – продолжал юный монах, – мы бы уже нынче утром могли испробовать оружие. Заметили вы, какие среди прочего там прекрасные кирасы и аркебузы?

– Тише, брат мой! Вас кто-нибудь услышит.

– Вот ведь беда! – продолжал монашек, топнув ногой по мягкому ковру, что приглушило удар. – Ведь вот беда! Сегодня чудесная погода, двор совсем сухой. Можно было бы отлично провести учение, брат казначей!

– Надо подождать, дитя мое, – произнес брат Борроме с напускным смирением, которое разоблачал огонь, горевший в его глазах.

– Но почему вы не прикажете хотя бы раздать оружие? – все так же горячо возразил Жак, заворачивая опустившиеся рукава рясы.

– Я? Приказать?

– Да, вы.

– Я ведь ничем не распоряжаюсь, – продолжал Борроме, приняв сокрушенный вид, – хозяин – тут!