Среди красных вождей том 2 - Георгий Соломон (Исецкий)

Я мог бы еще многое рассказать об "Аркосе" и его "деяниях", но это было бы в сущности повторением все того же, что было мною сказано по поводу "гуковщины" или "аркосовщины", т. е., описанием неоглядного мошенничества, грабежа народных средств и великого хамства. И я думаю, что уже и саммойчитатель, даже читатель - друг, устал от чтения таких, в сущности, однообразных описаний.

А мне необходимо еще описать историю той ложки воды, в которой, как я выше сказал, Квятковский и др. старались меня утопить.

Примерно, в сентябре месяце я получил запрос от Реввоентрибунала с приложенным к нему бланком для ответа, в котором мне ставился ряд вопросов о покупке мною в Ревеле партии неосальварсана у Р-на, если не ошибаюсь на сумму в 300 ф. ст., о чем я довольно подробно говорил выше (в части "Моя note 251служба в Эстонии"), куда и отсылаю интересующихся. Но в ряду поставленных мне трибуналом вопросов стоял вопрос, известно ли мне, что эта партия сальварсана, по испытании ее в Москве, оказалась фальсификатом? Отвечая на этот запрос, я откровенно описал, почему я купил сальварсан у Р-на, с которым, как я выше говорил, расплата за его шпионские услуги, по просьбе военного агента Штеннингера производилась путем предоставления ему заказов, что принимал этот товар Юзбашев и пр. и что я не имел никаких оснований подозревать, что был принят фальсификат, а не настоящий препарат. Напомню, что эта сделка состоялась в декабре 1920 г ., следовательно, к моменту запроса про­шло почти два года. Хотя это и показалось мне странным и подозрительным, тем не менее я не придал этому большого значения, полагая, что это просто обычная бю­рократическая проволочка.

Но, как оказалось, это и была та ложка воды, в которой я должен был утонуть.

Примерно, в средних числах ноября возвратил­ся из Москвы Квятковский. Еще не повидавшись со мной, он стал всем и каждому рассказывать, что я предан суду Реввоентрибунала по обвинению в покупке "заведомо фальсифицированного" сальварсана, и что меня вызывают в Москву для суда надо мной. И ко мне пришел Филипп Рабинович с вопросом, правда ли это? Я ничего не знал об этой новости.

— Так как же он смеет рассказывать такие вещи? — возмутился Рабинович. — Раз вам об этом ничего неизвестно… И я не понимаю, почему у него та­кой ликующий вид: он прямо с наслаждением рассказывал мне об этом, говоря, что теперь вам не сдобровать…

note 252Далее я узнал, что Квятковский возвращалсяизМосквы вместе с Красиным, который застрял в Берлине у Стамоньякова (торгпред в Берлине), где го­стила Любовь Васильевна Красина, возвратившаяся в Лондон вместе с Квятковским. Она как то преувели­ченно дружески встретила меня и среди разговора вдруг сказала мне:

— А знаешь, Жоржик, тeбе придется съездить в Москву…

— Придется? Зачем? — спросил я, делая вид, что ничего об этом не знаю.

— Да чтобы укрепить свое положение… Ты уже давно не бывал там… Вот ты, например, незнаком с Фрумкиным, заместителем Леонида в Наркомвнешторге… И надо тебе время от времени ездить в Моск­ву, а то тебя там уже совсем забыли… — и она при­остановилась на миг, как бы вспоминая что то, и потом добавила каким то деланным, небрежным тоном: — Да, я и забыла… еще для того, чтобы разъяснить какую-то историю с сальварсаном…

Мне стало ясно, что против меня куется какая то новая гадость. Я не сомневался, что вся эта история представляет собою какую то нарочито придуманную "шту­ку". Ведь инкриминируемая мне покупка была произве­дена у P - на по просьбе Штеннингера и по настоянию Спотэкзака. Ясно, что о всех этих обстоятельствах не могли не знать в Москве при предварительном расследовании этого дела следственными властями. С другой стороны, было подозрительно, что меня привлекали к от­ветственности из за такой ничтожной суммы, как триста фунтов ст., меня, у которого в Ревеле были колоссальные суммы денег. Все это было тем боле странно,чтопри всем одиозном отношении ко мне в Москве, все note 253отдавали мне справедливость, что я не ворую… Словом, тысячи соображений говорили за то, что вся эта история представляет собою какую то инсценировку с целью, из за пустого дела завлечь меня в Москву…

Но для чего? Я знал, что Квятковский все время плетет мне паутину, что он готов утопить меня в ложке воды, знал, что, часто бывая в Москве, он все время вел там кампанию против меня, ибо я мешал ему мошенничать. Для меня не было сомнений, что вся эта история раскопана кем то со специальной целью меня погубить. Очевидно, предполагалось заманить меня в Москву по пустяку, а там уж на полной свободе и тай­но расправиться со мной…

Я уже несколько раз упоминал, что в Лондоне здоровье мое кардинально расстроилось. Естественно, что эта новая "штука", которую так старательно вколачивали в мою жизнь, повлияла очень скверно на мое здоровье. Состояние моего сердца ухудшилось. И вскоре со мной в "Аркосе" произошел такой сердечный припадок, како­го у меня еще не бывало раньше. Призванные в "Аркос" доктора увезли меня домой и решительно заявили, что мне необходимо тотчас же прекратить всякую работу и посвятить не мене полугода полному отдыху и специальному лечению, что иначе они ни за что не отвечают.

На другой или на третий день ко мне приехал Квят­ковский и объявил мне, что правление, желая сохранить жизнь такого "ценного товарища", как я, постановило на последнем заседании заставить меня взять про­должительный отпуск и ассигновало мне на лечение 400 ф. ст.

А затем он стал усиленно настаивать на том, чтобы я уехал в отпуск в Берлин, где мои "друзья" будут заботиться обо мне и где я всего лучше note 254поправлюсь. Но я, не сомневаясь в том, что Берлин будет только ловушкой для меня, и не желая дать ему понять, что догадываюсь о его истинных намерениях, ответил, что это прекрасная идея, и я над ней подумаю…

Вскоре меня навестил покойный теперь В. А. Силаев. По обыкновению просто, без ужимок он сообщил мне, что слыхал случайно разговор Квятковского и Винокурова обо мне.

— Вам, Георгий Александрович, не следует ехать в Москву, — сказал он. — Это пустой предлог, что вас вызывают для сальварсана, они просто хотят вас расстрелять… Квятковский все подготовил. Вас на границе арестуют, а там… поминай, как звали… Не ездите, Георгий Александрович, прошу вас. Не верьте ни одному слову Квятковского, все это ложь… ни одному слову Квятковского и Л. В. Красиной, — она тоже в заговоре, — все это ложь…

После долгого размышления я решил не ехать в Москву. Было слишком ясно, что за этим вызовом кроется что то, и то, что сообщил мне Силаев, казалось мне вполне правдоподобным… Между тем Квятковский продолжал настаивать на своем, и однажды, оторвав­шись от игры в винт у Красиных, нарочно заехал ко мне, чтобы повидаться со мной, и снова стал уговари­вать меня ехать в Берлин.

На том же настаивала и Л. В. Красина…

Повторяю, про себя я твердо решил не следовать совету Квятковского и для замаскирования говорил всем, кроме самых близких мне сотрудников, что еду в Швецию. Я быстро получил шведскую визу (у власти стоял тогда Брантинг), которую и показывал всем… Между тем, я решил ехать в Бельгию, где много лет тому назад я провел два года. Я был в ссылке в Сибири, но царское правительство заменило note 255мне ссылку высылкой заграницу. Я и уехал тогда в Брюссель, где прожил два года, остававшиеся мнедо окончания срока ссылки…

Я с отрадой вспоминаю эти два года моего пребывания в Бельгии, где иностранцы всегда пользовались полной свободой…

Вскоре я получил бельгийскую визу и 8-го декабря 1922 года я выехал из Англии через Харвич в Брюс­сель. Я сознательно скрывал день моего отъезда из Лондона, и лишь двое самых верных моих сотрудни­ков знали, куда я еду, и пришли проводить меня на вокзал…

Переезд прошел без всяких приключений, и 9-го декабря я был уже в Брюсселе.

От всего пережитого я окончательно расхворался и слег, сперва в госпиталь, а потом переехал на част­ную квартиру, где проболел еще три месяца…

Итак, я находился в Бельгии в полной безопасно­сти. Но на мне тяготело какое то тяжелое обвинение, правда, не формулированное ясно и отчетливо, но обвинение в чем то некрасивом… Состояние моего здоровья было ужасно. Тем не менее, я все еще боролся с неудержимым желанием поехать в Москву, броситься в смертельный бой и доказать всю нелепость взводимого на меня обвинения… Но, хорошо зная московские нравы, я не сомневался в том, что мне просто не дадут воз­можности что либо доказать, а запрут в ЧК и там или заморят или так или иначе просто отправят на тот свет…

Я говорил выше с полной откровенностью о тех, непонятных мне и доселе, неладах, которые возникали note 256между мной и Красиным… Его уже нет в живых. А загадка эта так и остается для меня неразгаданной. И во мне говорить смущение и непонимание — в чем дело? Я знаю, что о Красине говорят много нехорошего. Но, зная его много лет, я не верю, не могу и не хочу ва­рить тем наветам, которые проникли даже в печать, рисующие его, как человека нечестного и коварного. Я с горестью, столь естественной в моем возрасте, вспо­минаю о той непонятной для меня черной кошке, которая надолго встала, было, между нами, о моих сомнениях в нем и холодности, появившейся в моем отношении к нему за последнее время моего пребывания в Лондоне. Все это мне непонятно. И, не зная причины всего этого, я ищу объяснения в том, что его жизнь была крайне тяжела, что многое мучило его, чего он не ре­шался высказать даже мне…