Современная швейцарская новелла - Петер Биксель

Как видите, есть своя логика в том, что я остановил свой выбор на господине декане: он был совершенно безопасен для меня как источник тех омерзительных нервно-паралитических явлений, которые в нашем кругу принято называть «добротой». Увы, дорогой коллега: моя неспособность поступать по велению чувств — это, наверно, крайняя степень душевного запустения, но с добротой она ничего общего не имеет. Впрочем, не скрою: пока бедняга Бикель зачитывал мою vita[43], он с каждым словом становился мне все симпатичнее и как-то родней. Я уже начал находить трогательными бисеринки пота на его верхней губе, а его сухое покашливание напомнило мне моего покойного, но очень добропорядочного дядю. Пожалуй, еще секунда — и я не смог бы его застрелить: голос вины, моей пресловутой вины, уже мягко обволакивал его пуленепроницаемой словесной оболочкой. Наши отношения уже балансировали на грани, за которой убийство опять-таки окрашивается в самоубийственные тона. Пришлось срочно прибегнуть к насилию, лишь бы сохранить разделяющую нас дистанцию.

Судите сами, потянет ли все это на убийство в состоянии аффекта. Для меня-то, конечно, это был скачок из предначертанной жизненной колеи и, как следствие, сильнейший душевный срыв. Но, говоря Вашим языком и языком Ваших экспертов-психологов, я действовал не в состоянии аффекта, а ради этого состояния: ведь то была единственная возможность хоть однажды вместо себя подставить под удар кого-то другого. Раз в жизни я отважился преодолеть унылую «положительность» собственной натуры и наперекор ей отвоевал клочок свободного существования, полоску ничейной земли — но, увы, не для себя. Не бог весть какой подвиг, согласен. Тут нечем особенно гордиться. Я и не горжусь. Но не выстрелить в ту минуту означало только одно: поставить свою подпись под биографией, которую вручил бы мне на пергаменте господин декан. Нет, нет, и даже сегодня — еще раз нет! Предпочитаю вверить свою судьбу Вашим личным юридическим сомнениям. Душевный аффект или чудовищное хладнокровие? Поступок психопата или циника? Безумие или система? Вам известны нравы и обычаи нашего общества; я изложил свою историю, так сказать, в подстрочнике. А переводить — Вам.

Дабы между нами не осталось недоразумений, вот Вам еще одна откровенность — на суде она Вам пригодится не больше других моих признаний: в тот миг, когда я совершал свое деяние, в нем все-таки был глубокий смысл, по крайней мере для меня. Теперь-то оно, конечно, кажется мне бессмысленным. Не потому, что я вдруг раскаялся — благочестивые покаяния давно не про меня, — а потому, что я написал это письмо. Хоть одной живой душе, пусть даже прокурору, мне нужно было все объяснить, а если угодно — хоть перед кем-то мне нужно было оправдаться. Разумеется, каждым своим словом это письмо признает, что я не смог удержаться на вершине своего молчаливого деяния. Мой выстрел был решением, но путь, который я себе этим решением открыл, для меня недоступен — и не только потому, что Вы ограничите мою свободу. Просто я предпочту остаться новичком. Скачок «в новое качество» — я не говорю «зла» (если хотите, предоставим это Вам), но, скажем так: жизнеизъявления, — да, в тот день, 13 мая, он должен бы, мог бы произойти. Но, говоря об этой возможности, я имею в виду не лично мою возможность. Ибо сказать так — значит признать, что подобная возможность осталась для меня недосягаемой. Вместо этого я всего лишь рассказал Вам историю, а история — это беллетристика, она по самой сути своей лжива.

Тот выстрел был неизбежен, но меня он не переиначил; даже мое молчание ничего не могло бы тут изменить. На мою долю остается лишь чувство окончательной утраты прежних жизненных ценностей, и это по крайней мере чувство подлинное и живое. Я живописую его в этом письме, как японец расписывает акварелью ландшафт, восхитивший его много месяцев назад во время путешествия и торопливой рукой набросанный в альбом для эскизов. Краски не в силах помочь воспоминанию, больше того — они его разрушают. Они доказывают только одно: что воспоминание дорого, что оно занимает душу. Я выстрелил — вот это чувство я и пытаюсь удержать в своем письме. Но оно улетучивается, оставляя после себя только боль утраты: ты не стал тем, кем мог бы стать. Вот ее, эту боль, и хранит мое письмо — Вам, понятное дело, она ни к чему, ее к делу не пришьешь. Предлагаю тезис: так или иначе, я все равно приговорен. Я не говорю — «достаточно наказан», вопрос наказания меня уже не волнует. Попробуйте выжать из этого на суде что сумеете. Уверен, у Вас не будет недостатка в заинтригованных слушателях. И надеюсь, Вы не обидитесь, что не найдете меня среди них.

Место, которое мне определят до скончания моих лет, — это Ваша, исключительно Ваша забота. Тем самым, господин прокурор, я приговариваю Вас стать моим отцом. Поступайте по праву, как Вы его разумеете. На сей раз умирать вовсе не обязательно. Но помочь себе можешь только ты сам. Не мне. Мне помощь не нужна.

Джованни Орелли

© 1975 «Pane e coltello», Locarno

ЗАКЛЮЧЕН ЛИ АД В НАШИХ ХРОМОСОМАХ? А ДЬЯВОЛ?.

Перевод с итальянского Е. Дмитриевой

Когда-то было первое причастие — первая встреча с господом нашим Иисусом Христом. И экзамен был. Если «тупицы» оказывались на высоте, священник, в зависимости от трудности вопроса, ставил пять, десять, двадцать, даже сто баллов. Случались и провалы. Альбино, например, имевший за три дня до окончания опроса 762 балла, потерял одним махом тысячу, оставшись, таким образом, в минусе.

Священник его спросил:

— Кто тебя создал?

А он в ответ:

— Тетя Мафальда.

Поскольку всех нас создал господь, такие слова — настоящее богохульство. Господь создал нас — ну, ослы, для чего? — чтобы мы познали его, возлюбили, служили бы ему на земле и возносили хвалу на небе.

От праведного гнева священник побагровел: он не пожелал принимать в расчет то обстоятельство, что Альбино, никогда не видевшего родной матери, вырастила тетя Мафальда. Так Альбино заработал минус 238 баллов и теперь даже чудом не смог бы подняться до нуля, а значит, и отведать праздничного пирога. Священник построил всех парами и велел идти — шагом марш! — в зал, где на круглом столе уже стояли чашки с шоколадом, а посредине сладкий домашний пирог. Вовсе не такой огромный, как описывали его прошлогодние конфирманты. К тому же, когда служанка его разрезала, внутри оказалось обыкновенное баночное повидло.

Все начали переглядываться, а Костантино откусил кусок и скорчил гримасу: настоящая, мол, гадость.

— Не спешите, ешьте медленно, — говорил священник. (Он то уходил в кухню, то возвращался в зал.) — Не будьте алчными. Я не хочу называть имен, но напоминаю, пирог не для того на стол поставили, чтобы размазывать его по нарядному платью.

Хоть он и не называл имен, но смотрел на Клементину и Паолу: они, точно из каменного века, никак не могли в толк взять, зачем им нож и вилка. А еще в Европе живут!

Когда священник в очередной раз вышел (вдали от привычной обстановки он чувствовал себя неловко), Костантино сказал, к такому, мол, пирогу и прикасаться противно. Пусть его кот лопает. А сам быстро передвинул свою тарелку Терезе: она все готова есть, без разбору.

— Три кусочка, не больше, а то ему скажу!

Кто-то решил угостить кота, который, по примеру священника, курсировал между залом и кухней:

— Маврик, Маврик, попробуй, как вкусно.

Но кот понюхал и отошел — не пожелал пробовать.

Больше всех радовался Альбино, он даже подавал советы:

— Я бы на вашем месте спрятал свой кусок в карман, попросился выйти и выбросил бы его в уборную. Да еще бы сбрызнул сверху.

Мне же было обидно: пирог перебил приятный вкус облатки, которую мне положили в рот во время причастия.

Дочка спрашивает меня:

— Папа, скажи, ад есть?

Разве ад заключен в наших хромосомах? И дьявол тоже? А может, это я сам себе задаю вопросы? Вопросы, на которые мне никогда не хотелось отвечать? Про ад на уроках катехизиса, про миссионерский ад, возникший в незапамятные времена. Отвечаю, что нет, не существует. То есть да, существует, только на земле. Во Вьетнаме, например.

— Вьетнам далеко?

— У, страшно далеко.

— Сколько дней идти?

— Ну год, четыре года.

— Год или четыре года?

Кто ж это знает. Говорю, четыре.

— А автостопом?

— Автостопом быстрее. Гораздо быстрее.

— Сколько?

— Наверно, месяца три.

— Три месяца? Он что, дальше луны? А если самолетом?

— Самолетом день-два.

— День или два?

— Ну день.

Вьетнам приближается.

— Ад не только во Вьетнаме, — говорю я.

— Что ты хочешь этим сказать? — спрашивает жена.

Тогда я рассказываю уже в сотый раз старый анекдот, о женщине, которая спрашивает другую, была ли та замужем.