Зеркальная страна - Кэрол Джонстон

вовсе не в ненависти или обиде – просто это была правда. Некоторые черпают силу в мужестве, стойкости, надежде. Росс прав: я всегда искала ее в отрицании.

Еще одна правда. Дедушка был худшим и лучшим из всех, кого я знала. Качаю головой. Полуправда. Выпиваю еще, смотрю на доску с колокольчиками, на выгоревшие буквы и цифры. «Я хочу, чтобы ты вспомнила. Я хочу, чтобы ты захотела вспомнить». Не хочу вспоминать, но придется. То, как я предавала Эл – лгала, тайком встречалась с Россом, ненавидела ее, убежала, – всего лишь симптомы, а не сам недуг. Я предала сестру решительно и бесповоротно, когда стала отрицать наше прошлое, забыла его и сделала вид, что ничего и не было.

«На любом судне найдется свой поганец, а если его нет, то поганец – ты». Дедушка носил огромные бакенбарды, от него пахло трубочным табаком, он громко смеялся, обнажая удивительно белые зубы, и пользовался слуховым аппаратом, который ничуть не помогал. Старый морской волк, бальзам от маминых бесчисленных фобий. Дедушка любил солнце и оранжевый «Тик-так», проводил лето напролет в саду, плетя с нами венки из маргариток или строя крепости из подушек под лестницей. К нему всегда можно было прийти за утешением, за лаской, за поддержкой. «Не горюй, девонька, никто у нас пока не помер. А все остальное – такая ерунда!»

Но Синяя Борода был тираном. Синяя Борода любил ночь и темный ром. Он хвастался, что утопил своего старого приятеля Ирвина ради того, чтобы получить свободу, страховку, дом, полный тьмы и призраков. И он забил длинные гвозди в окна – окна с маленькими стеклышками и толстыми рамами, с решетками внутри, – чтобы всё и вся в доме принадлежало только ему одному. Синяя Борода бранился и нес чушь, гонялся за нашей матерью с кочергой по всему дому, называл нас мелкими паршивками, и весь дом содрогался от ужаса. Синяя Борода обожал, когда его ненавидели и боялись; ему безумно нравилось быть нашим худшим кошмаром.

Я стою и смотрю на кафель перед кухонной плитой. Не могу и думать про слова Рэфик – убийство и самоубийство. Зато могу вспоминать, как все было раньше. Не каждую ночь, но часто. А потом все чаще и чаще, пока передышки не кончились…

Вспоминаю, как лязгал и поворачивался замок на красной двери, словно на камерах в Шоушенке. Снова и снова, привычно и обыденно. «Бывалый моряк не покинет порт в пятницу». Вместо этого он отправится в Миссию и будет пить ром на суше. И всякий раз, когда дедушка закрывал красную дверь, оставляя нас взаперти, мама посылала нас в прихожую – слушать колокольчики. Сама она ходила по дому, дергала за шнурки в разных комнатах и заставляла меня с Эл записывать карандашом, откуда они раздавались. Потом стирала наши каракули, и в следующую пятницу учения продолжались. Не было это ни игрой, ни проверкой наших телепатических способностей! Мама учила нас различать звонки, чтобы в случае опасности предупредить, где именно находится Синяя Борода.

А потом мы много часов носились по лестницам, по коридорам, прятались под столами и кроватями, в шкафах и буфетах, в Зеркальной стране. Мы с Эл смеялись и перешептывались, наши сердца бились быстро и весело, потому что эти учения были всего лишь мамиными тренировками, то есть ненастоящими. Мы готовились вовсе не к пожару, не к внезапному налету противника, не к ядерной войне. «Бегите скорее! Он идет!» Мы готовились к возвращению Синей Бороды.

После заката мы с Эл лежали в постели, держась за руки, и боролись со сном. В иные ночи не происходило ничего, и мы просыпались под щебет птиц в лучах солнца. Но если в темноте раздавался протяжный звонок, то мы вскакивали, уже одетые, и ждали следующего. Узнать кухню легче всего, потому что там нет своего колокольчика, и мама дает два коротких звонка в гостиной. Хорошо, если так, потому что в кухне – его запасы рома. Мы тихонечко спускались по лестнице, замедляя шаг возле подножия. Мама всегда старалась закрывать дверь, где бы они ни находились: мы слышали ее голос, высокий и дикий, как звонок в Тронном зале, как смех чужака, и быстренько огибали дубовый столб, мчались мимо Берлинской стены, мимо оранжевых и желтых нарциссов, прямо к посудному шкафчику. Отыскивали свои фонарики и освещали синеву, зелень и желтизну Острова, закрывали задвижку и ползли в темноту. В Зеркальную страну. В такие ночи мы всегда поворачивали на восток – к широкой палубе и высоким мачтам «Сатисфакции» – и ждали, что капитан Генри придет нам на помощь, сражаясь с фрегатами и бригантинами, в оглушительном грохоте пушек и мушкетов, криков умирающих и в реве шквалистого ветра.

Иногда по ночам – все чаще и чаще – Синяя Борода хотел нас, а не маму. Колокольчики звонили слишком часто и быстро. Он отключал свет, с тяжелым металлическим лязгом опуская рычаг на щитке, и мы видели лишь Мертвые огни, которые искали нас, ревели наши имена, настигали нас. Иногда он брался за кочергу, иногда за ремень с массивной пряжкой, а чаще всего ему хватало кулаков. В такие ночи мама не просто предупреждала нас об опасности – она нас спасала. Наутро мы делали вид, что ничего не случилось. Этого требовал Синяя Борода. И мама. И Зеркальная страна…

Меня трясет. Я очень замерзла. Помню, как скрючившись сидела в шкафу в кафе «Клоун», сама не своя от ужаса. Потому что кафе «Клоун» не способно защитить нас, как Зеркальная страна. Там можно только спрятаться, спастись – нельзя… На лестнице раздается грохот ботинок, он все ближе. Дверца открывается, мертвенный свет фонаря бьет в лицо, дедушка ухмыляется во весь рот. Запах табака и рома. Огромная рука хватает меня за волосы. Огромная рука хватает Эл за плечо, и я слышу, как буквально стонут ее кости. «Ну все, теперь я прибью вас обеих, паршивки неблагодарные! – Хитрый прищур, оценивающий взгляд. – Или, может, вам уже пора начать отрабатывать свой хлеб?»

Я помню мамин голос, пронзительный и высокий: «Нет! Не смей! Они же еще дети! Лучше возьми меня!» Мы с Эл вцепились друг в друга и плачем, надеемся, молимся, чтобы он взял ее, и вжимаемся в заднюю стенку шкафа, мечтая спрятаться еще глубже, исчезнуть совсем.

В густой, звенящей тишине я слышу, как открывается калитка. Моментально прихожу в ярость и несусь сломя голову, готовая на все, лишь бы спастись от правды, обрушившейся на меня словно лавина, ужасный оползень, огромная волна – высокая, широкая и ослепительно яркая. Бегу по прихожей, распахиваю дверь настежь и вижу на коврике открытку с моим именем, написанным большими буквами.