Повелитель теней: Повести, рассказы - Наль Подольский

Задыхается, нет сил бежать. Позади приближается топот и слышно чье-то сопение. Спотыкается, падает. Тяжелый удар по спине.

Странны, смутны бесьи видения. Кругом плавают рыбы диковинные, все в камзолах, при шпагах, и стоят на хвостах. Выше всех рыба-царь, осетр в треуголке. Взбудоражен, напуган, аж руки трясутся, — нешто можно так нестись на царя! Лицо вытянулось наискось бешенством, голос хриплый, глухой:

— Кто таков?

Молчание. Поднимается болотный взгляд медленно.

— Живописец.

Повторяется старый фокус: бесья хитрость расщепляется надвое, и вот уже под треуголкой в рачьих глазах полыхает зеленый огонь.

Словно в море осетра бросили — как, оказывается, пересохли жабры! Как вольготно, прохладно, как весело! Хорошо быть большим и страшным, раздвигать упругую воду, гладким боком ощущать скорость!

А лицо все еще перекошено. Бешенство — словно намордник, хоть сдирай по-собачьи лапами. Караси с бердышами, будочники, топорщат усы, радуются: будет оборотню казнь лютая, а им торжество! Вы бы замерли, караси, затаились бы и усы не топорщили, миновал бы вас, может, глаз царский.

— Батогами обоих. Нещадно. — Тяжелая пауза! Чувствует, недосказано что-то. Вот и бешенство улетучилось, но все же для порядка: — Отрубить одну руку. Каждому.

Увели карасей. Отпустило.

— Подойди, живописец. — В глазах зелень, на лице ласковость.

Берет за руку, гладкие пальцы разглядывает.

— Перепоночки, — говорит с умилением, — перепоночки. — Обнимает, целует в губы.

А Иван Харитоныч болтает — «экспрессивный гиперболизм», говорит; «синтетический супрематизм», говорит; много разных слов говорит.

Помолчал бы ты, Начинка-для-атомной-бомбы, не дразни болотного оборотня, будут тебе неприятности.

На мгновение лицо перекошено, и ложатся на него зеленые отсветы, играет мутная злоба, кругами расходится, сочится с кончика кисти. И уж кисть к холсту не притрагивается, а кусает его по-паучьи, клюет по-вороньи и по-змеиному жалит.

Разошлись по воде круги, успокоилась ряска зеленая, на болоте снова прохлада и тишь. Опускается взгляд к земле, прячет кисть ядовитые зубы, и раздвоенный язык отдыхает.

Дело сделано: получай свой портрет, Начинка!

Шевелит карась плавниками и плывет вокруг мольберта, выражая лицом неповторимость секунды.

Глянул — челюсть отвисла. Кадмий красный на лице — пятнами.

— Это как же!.. Это что же такое!.. Уши-то, уши о… — осекся.

— Какая странная реакция на искусство, — произносит участливо живописец и тихонько ворчит под нос: — Писать тыкву с ушами и осла без ушей — две трудности.

— Это как же… голубчик… уши надо написать заново… чтоб поменьше и покруглее…

— Удивительная реакция… Я давно уж заметил: все великие ученые мстительны. У вас просто крупные уши, посмотрите, наконец, в зеркало. А с позиций гиперреализма, они, наоборот, маловаты… да вы сами только что говорили…

Глянул в зеркало Иван Харитоныч — и там тоже ослиные уши. Ужас, ужас!

— Нет, голубчик, нельзя, нельзя… я вам денег не заплачу.

— Это будет приятно: мое лучшее полотно останется у меня… Разве в крайней нужде продам кому-нибудь… Удивительно, что при вашей эрудиции вы не оценили его новизны. Забывая на мгновение скромность, я назвал бы это супрематическим реализмом.

Вздохнул Иван Харитоныч, повторил про себя название для дальнейшего употребления и примирился с супрематическим реализмом. Да что там ослиные уши, говорят, даже у градоначальника клюв, как у филина, и ничего — начальствует.

Беспокойство, однако, осталось, и у первого же из учеников, посетившего его на дому, спросил Иван Харитоныч:

— Да вот, кстати, портрет… тебе не кажется… гм… трактовка ушей необычной?

— Это полотно — веха в живописи, — тараторит ученик без запинки, — а уши — в рамках гиперреализма это нормально!

— Учишь вас, учишь, все без толку, — ласково ворчит Иван Харитоныч, — гиперреализм устарел, пора знать реализм супрематический. Впрочем, ты молодец, пора тебе подумать о диссертации.

И никто из видавших портрет не признался, какие он видит уши. Ибо хорошо знали в институте, что с Иван Харитонычем шутки плохи.

Только раз, во время ночного радения, выпучилась пузырями начинка.

— Пфф! — сказала. — Ослиные уши! — рассмеялись пузыри и полопались.

А потом в подземелье, в бетонных шкафах, перекатывались атомные бомбы на полках и, толкая друг друга, хихикали:

— А вы слышали? Слышали новость? У нашего папочки отрос хвостовик!

Давно это было. Верный древней привычке, упорхнул из болота Птерикс.

Жив еще Начинка-для-атомной-бомбы. Спит ночами под бесценным своим портретом, и из черных глубин супрематического реализма слушают демоны, хорошо ли дышит Иван Харитоныч.

А в весенние белые ночи, на рассвете, ни с того ни с сего вдруг откроется люк на Невском проспекте и вылезет из него осьминог в треуголке. Повращает глазами-блюдцами и спешит прочь скорее. Из другого же люка за ним — со свистками — два осьминога в фуражках.

Шлепают они по асфальту, поднимаются на присосках по стенам, плюхаются через ограды в клумбы, ныряют в люки и опять вылезают наружу. Никогда не устанет осьминог в треуголке, никогда не отстанут осьминоги в фуражках.

Археологи

Молодой император У Ито много времени уделял древностям. Как же так? Жил себе молодой человек в самое что ни есть допотопное время и уже — увлекался древностями! На Руси о таком читать даже как-то обидно.

Петербург был дитя скороспелое, нынче звали бы его вундеркиндом. Поднялся он в своей колыбельке на белых ножках колонн, глянул вниз, в холодную быструю воду, и сказал, увидав отражение:

— Ах, как я молод!

А потом протянул ручонку и говорит:

— Хочу древностей.

Умилился царь-нянька до слез:

— Ай-ай, красавчик! Быть тебе третьим Римом! — и пишет указ: отовсюду свозить древности.

Вот уж скоро тому триста лет, состарился город, сморщился, перепачкался заводской копотью, паутиною проводов затянулся — а нет-нет да и шамкнет беззубой челюстью:

— А ведь я… это… как его… молод… и все еще люблю древности…

И стекаются к нам до сих пор всякие старинные вещи, и от каждой тянется ниточка в земли чужие, диковинные, и во времена давние, для простого человека немыслимые. Возьмите любой музей — там этих нитей столько, что они уже сплелись в паутину, и ловит она, паутина, не мух, но души людские.

Не мертва паутина, поют ее нити, играют, и те, кто попался в нее, повинуются ее голосам.

От зеркал пустоты, из черных пространств, из тьмы спящей и тьмы играющей, чьи волны для сильных — забава, а слабым — погибель, я, сильнейший из сильных, из отважных отважный, крепкой нитью протянутый сквозь семь нижних миров, опоясавший их и скрепляющий, я, сгибающий острие моей воли лишь по зову великой Игры, путями ее иду к вам. К вам иду, мои родичи, давно меня ждущие, к вам иду, мои дети, давно без меня сиротеющие, начинаю нелегкий путь.

Играет, поет паутина, заманивает добычу.

Вот по залу идет девушка, деловито идет, не глядя, плавно огибает витрины, — видно, что здесь, в музее, не случайный она посетитель.

Неожиданно останавливается и глядит выжидательно на витрину у стенки, словно шорох оттуда послышался, затем медленно и рассеянно, как бы силясь что-то припомнить, подходит к витрине.

А поблизости, у окна, молодой человек с блокнотом, обернувшись на звук шагов, начинает глазеть на девушку. Вдруг спохватывается, это же неприлично, и пытается отвернуться, но глаза его не желают слушаться и по-прежнему глядят на нее.

Она чувствует его взгляд, пожимает зябко плечами и склоняется над витриной, что-то рассматривает.

Что ты горбишься, девушка, над холодным твердым стеклом? Распрямись, улыбнись ему, пусть увидит, что ты привлекательна, что груди твои упруги, а бедра выпуклы, пусть подойдет и возьмет тебя за руку!

Она хмурится: что за глупости нынче лезут мне в голову…

Не глазей так на женщину, мальчик — что павлин, перед тобой будет важничать. Хватай ее, держи крепче и неси скорей куда хочешь — сначала она будет кусаться, а потом обнимет тебя!

Улыбается тихо юноша: вот была бы потеха… трудно даже представить…

Скользит карандаш по бумаге, рисует ее профиль в блокноте… я давно, давно ее знаю… как сделать, чтоб она узнала меня… что она там рассматривает… что-то зеленое, странное… а ведь есть какая-то нить между нею, этой штукой и мной, треугольник… интересно, она это чувствует?..

Скользит карандаш по бумаге, рисует мягкие волосы.

— Как не стыдно, без спросу? Покажите сейчас же! — Взгляд сердитый, но голос добрый. — О, да вы недурно рисуете… это точно я, — снова хмурится, — но все равно, без спросу рисовать — безобразие! — Ей становится самой вдруг смешно, и она с трудом подавляет улыбку.