Введение в историческую уралистику - Владимир Напольских

— ПУ *se̮n «жила» (опять-таки, реконструировать вокальный ауслаут нет оснований, на консонантный же указывает чередование в венгерском: ín ~ inat (Acc.) и, возможно, появление долгого в приб.‑ф. *sōne вследствие компенсаторного удлинения корневого гласного — см. [Хелимский 1979]) < ПИЕ *snēu̯-(e)r‑ «жила, лента, шнур». Поскольку придуманная К. Редеи ПИЕ форма *sen‑ никогда не существовала, а фонетические различия реально реконструируемых ПИЕ и ПУ корней настолько очевидны, даже К. Редеи вынужден был попытаться как-то это объяснить: по его мнению ПУ *se̮n возникло вследствие переразложения носителями уральского праязыка ПИЕ *snēu̯er‑, которое они понимали как «кровеносный сосуд» (?!), на *se̮n (новое слово, приобретшее значение «жила») + ПУ (на самом деле — прафинно-угорское, так как самодийских параллелей нет) *wir(e) «кровь» (почему бы и это слово, таким образом, не объявить индоевропейским заимствованием?). Замечу, что такое переразложение противоречит законам уральского синтаксиса (определение должно стоять перед определяемым словом), хотя, в принципе, само объяснение настолько надумано, что вполне укладывается в «методику» рассмотренных выше работ «школы» Ё. Койвулехто, и вряд ли вообще нуждается в комментариях. Кстати, ПИЕ *snēu̯-(e)r‑ является производным от основы *(s)nē‑ «плести, скручивать» [IEW:971, 977] с «беглым» *s‑!

— ПУ *toγe‑ «нести, приносить, давать» < ПИЕ *dō‑ «давать». Фонетически сравнение возможно, однако непонятны культурно-историчекие причины подобного заимствования (см. ниже).

— ПУ *waśke «какой-то металл; ? медь» < ПИЕ *Hu̯es‑ «золото». Впрочем, К. Редеи не приводит индоевропейской праформы, а прямо указывает тох. A wäs, B yasa «золото» в качестве источника уральского корня (предполагая, правда, возможность и обратного направления заимствования), и здесь он, как я постараюсь показать ниже, полностью прав.

— ПУ *wet «вода» < ПИЕ *u̯ed‑ «вода». Вновь перед нами — слово из базовой лексики, причины заимствования которого совершенно непонятны.

Итак, из семи сравнений по крайней мере два («имя» и «жила») не проходят по фонетическим причинам, одно («металл») является тохарским заимствованием, одно («мыть») скорее всего — ономатопоэтическим словом, одно («давать, менять») может объясняться как результат поздней контаминации, оставшиеся («нести, давать» и «вода») являются словами базовой лексики, которые очень редко заимствуются, — из семи слов вообще только одно является явно культурным термином («металл»), что резко контрастирует, например, со списком арийских заимствований в прафинно-угорском [Rédei 1986:43—49], где из 18 слов (считая и весьма сомнительные этимологии) как минимум 9 являются культурными терминами («цена», «господин», «пчела», «мёд», «сверло», «сирота», «тысяча», «сто», «товар» — причём ни одна этимология из этого списка в разряд сомнительных не попадает). К. Редеи абсолютно прав, когда пишет о принципиальной возможности заимствования слов базовой лексики типа «вода» (иллюстрируя это, правда, примерами не заимствований, а замены слов) [Rédei 1986:21—22], но возражение здесь вызывает не возможность такого заимствования в принципе, а возможность заимствования только нескольких слов базовой лексики при отсутствии в числе заимствований культурных терминов и минимальном числе заимствований вообще.

Следует также отметить и ещё одно обстоятельство: в случае со словами базовой лексики нельзя с уверенностью говорить о направлении заимствования. Кроме того, нельзя не считаться с оставленной выше возможностью общего, в конечном счёте, происхождения уральского и индоевропейского праязыков от древнейшего праязыка, наследием которого могут быть данные (и некоторые другие, по непонятным причинам не учтённые К. Редеи) корни — ср., например, соответствия приводимым К. Редеи уральским словам в дравидийских языках: драв. *muc‑ «мыть», *tā‑r‑ «давать, нести», *muy‑ «подарок, приданое» [Tyler 1968]. Речь идёт о ностратической гипотезе, с начала 1960‑х годов разрабатывавшейся российским лингвистом В. М. Илличем-Свитычем (см. [Иллич-Свитыч 1971] и др.) , а затем — его последователями в разных странах мира. Гипотеза о древнейшем родстве нескольких языковых семей Евразии (в классическом варианте: афразийская, картвельская, индоевропейская, дравидийская, уральская, алтайская), в рамках которой уральская и индоевропейская ветви рассматриваются как принадлежащие к разным (восточному и западному) стволам ностратической макросемьи (см. также [Иванов 1985]), практически снимает все трудности, связанные с интерпретацией имеющегося материала: общие элементы в базовой лексике, а также — в морфологии (см. выше), реконструируемые для уральского и индоевропейского праязыков, могут объясняться не контактами этих праязыков на поздней стадии их существования и не общностью происхождения этих языков непосредственно из одного источника, а древнейшей общей ностратической основой, на которой сложились эти и некоторые другие языковые системы Северной Евразии[19].

Из всего сказанного выше, таким образом, следует, что проделанная на сегодня различными авторами работа по поискам следов контактов между индоевропейским и уральским праязыками приводит к отрицательному результату: реальных данных, свидетельствующих о таких контактах, нет.

Впрочем, следует заметить, что даже обнаружение следов такого рода контактов не могло бы непосредственно способствовать решению вопроса о локализации уральской прародины, поскольку проблема индоевропейской прародины не менее сложна и равным образом (даже, вероятно, и более) далека от своего решения. Несмотря на широкую популярность, которую приобрела в последние десятилетия гипотеза «степной» (в степях от р. Урал до Днепра и Дуная) прародины индоевропейцев (так называемая «курганная» гипотеза М. Гимбутас — см. [Gimbutas 1970] и др.), её явное противоречие с некоторыми данными индоевропейской лингвистической палеонтологии, недостаточное и не всегда корректное археологическое обоснование (по крайней мере, в «авторском» варианте — см., например, указания на многие его несообразности [Häusler 1963:363—366; Мерперт 1976:108—109]) и другие проблемы мешают безоговорочному принятию этой точки зрения. Притом существуют и иные гипотезы, имеющие часто не меньше сильных сторон, чем «степная»: индоевропейскую прародину локализуют на Армянском нагорье [Гамкрелидзе, Иванов 1984], в Анатолии [Renfrew 1987], на Балканах [Дьяконов 1982], в циркумпонтийской зоне [Черных 1988], сильнейшей аргументацией оперируют сторонники старой гипотезы о центрально-европейской прародине индоевропейцев [Devoto 1962; Bosch-Gimpera 1960; Krahe 1957] (краткий обзор см. [Mallory 1989:143—185]). Это обстоятельство вкупе со сделанным выше выводом о ненадёжности и / или ошибочности имеющихся на сегодня построений о праиндоевропейско-прауральских контактах лишают последних оснований новейшие попытки локализации уральской прародины в Восточной Европе по соседству с индоевропейской (см., напр., [Makkay 1990])[20].

Таким образом, следует признать, что и сегодня остаётся верной старая традиционная точка зрения, согласно которой первым контактом между уральскими и индоевропейскими языками был контакт между финно-угорским праязыком и какими-то праиндоиранскими диалектами, имевший место уже после распада как уральского, так и индоевропейского праязыков [Joki 1973:362—364]. Самодийский праязык не был вовлечён в этот контакт: древних индоиранских заимствований в прасамодийском, видимо, вообще или почти нет, имеются лишь несколько заимствований из языка собственно иранского типа [Janhunen 1983], что указывает на то, что «на всех этапах своей истории прасамодийцы находились в стороне от расселения иранских племён» [Хелимский 1983:8]. Краткий список значений значимых в культурно-историческом смысле заимствований этого периода см. выше на стр. 147 [Rédei 1986:43—49].

Археологически ранние этапы предыстории индоиранцев были, по-видимому, связаны с формированием (середина III тыс. до н. э.) и расцветом древнеямной культурно-исторической общности, в особенности — памятников полтавкинского типа, оформившихся на базе волго-уральского варианта древнеямной общности на рубеже III—II тыс. до н. э., который некоторые исследователи склонны рассматривать как особую культурно-историческую общность [Васильев И. Б. 1979]. Взаимодействие полтавкинских и южноуральских абашевских (абашевская культурно-историческая общность, существовавшая во второй-третьей четверти II тыс. до н. э. и охватывавшая преимущественно лесостепные территории от Дона на западе до верховьев р. Урал на востоке, заходя на север в массовом порядке до Ветлужско-Вятского междуречья, видимо, представляет собой археологический аналог какой-то ранней индоевропейской, возможно — также арийской, группировки, см. о ней [Пряхин, Халиков 1987]) племён во второй четверти II тыс. до н. э. привело к сложению в степях от Средней Волги и Дона и до Тобола и Ишима памятников потаповско-новокумакско-синташтинско-петровского круга, к которым следует возводить срубную и андроновскую культуры [Васильев, Кузнецов, Семёнова 1994:82—93; Смирнов, Кузьмина 1977:26—39], арийская этноязыковая атрибуция которых не вызывает сомнения.