Хранитель Времени - Дэвид Зинделл

Я попытался объяснить ему, что проблема куда сложнее, чем он думает. Но он только мотал головой, держа меня за плечо.

– Учишь тебя, учишь – и все не впрок. Кстати: спасибо тебе, паренек, что привел меня в это восхитительное место.

Я напомнил ему об опасностях секса с молодыми здоровыми женщинами, и он задумчиво поскреб бороду. Он всегда боялся зачать ребенка. Была у него такая странность: он вбил себе в голову, что если семя его приживается, он как бы исполнит свое предназначение в жизни и будет обречен умереть.

– Плохо, что нельзя обучить моих живчиков дохнуть, как только они покидают мое тело. Но… если даже одна из этих волосатых бабенок забеременеет, откуда они узнают, кто отец?

Он вздохнул, облизнул усы и вернулся к девушкам. У таких, как Бардо, похоть всегда побеждает страх.

Я бродил по пещере в поисках Катарины, но найти ее не мог, и никто не знал, где она. Я вернулся к нашей хижине, услышал, что Соли с Жюстиной занимаются любовью, и поплелся к хижинам Манвелины. Моя мать сидела там с Аналой – они скоблили тюленьи шкуры и пересмеивались. Анала похвалялась мужской силой своего сына Лиама. Он будет хорошим мужем любой женщине, сказала она. Я вспомнил, что Лиам мне тоже ни разу не попался на глаза. Из ближней хижины, освещенной изнутри, неслись ритмичные вздохи и вскрикивания. Скрипнув зубами, я прислонился к холодной стене пещеры. Почему-то в памяти Рейнера не содержалось ничего относительно повальной эротической горячки.

То, что происходило в ту ночь и в последующие двое суток, не было оргией в точном смысле этого слова. Деваки, насколько я мог судить, занимались сексом парами и по возможности уединенно. За одним исключением (я имею в виду Бардо, о чьих подвигах речь пойдет ниже), групповых сношений, вуайеризма и прочих извращений здесь не наблюдалось: достижения цивилизации в этой области деваки еще не коснулись. Зато у них практиковалась свободная любовь – этакий островок внутри жесткой системы различных правил и табу. (Запрещалось, например, совокупляться с чужим супругом или супругой, а секс между членами семьи рассматривался как гнусность.) Молодые же и неженатые предавались «извержениям вулкана», постоянно меняя партнеров, а после поглощения мяса в больших количествах кровь у всех играла особенно бурно. Молодые деваки, сходясь в полумраке пещеры, неистово совокуплялись, пировали и искали удовольствий с новыми партнерами. Юрий сказал мне, что любовь – это дар деваки богу Квейткелю, и ей следует предаваться, пока чрева женщин (или девушек, ставших женщинами) не наполнятся новой жизнью.

– Не жди долго, чтобы поднять свое копье, – посоветовал он около полуночи, найдя меня сидящим вместе с собаками у входных костров. – Скоро аклии молодых женщин истощатся, и ты упустишь свое удовольствие. – Он подбавил дров в огонь и вздохнул. – Ты, наверно, печалишься о том, что убил своего доффеля, и кто тебя за это упрекнет? Но человеку не годится думать слишком много. – Он постучал себя пальцем по лбу над пустой глазницей. – Мне кажется, у тебя здесь слишком много голосов. Тебе нужно, чтобы буря в голове улеглась, и нет лучшего способа, чем забыться с женщиной. Не видишь разве, как Ментина и Лилит смотрят на тебя?

В самом деле – есть ли способ лучше? Как я завидовал чистоте и невинности Юрия! Он ничего не знал о болезнях, сгубивших множество Цивилизованных Миров, о спеллерах, конструирующих генотоксины, которые отнимают у человека личность и душу. Мне отчаянно хотелось забыться с женщиной или как бы то ни было – что угодно, лишь бы заглушить дрожащий старческий голос Шанидара, изгнать его образ, выжженный во мне. Но я оставался цивилизованным человеком, несмотря на свое первобытное тело, и втайне боялся прикасаться к этим немытым, вшивым женщинам. Как объяснить это Юрию? Как объяснить, что я, искатель тайны жизни, испытываю перед жизнью страх?

Одна женщина из Еленалины, впрочем, чем-то отличалась от остальных. Ее звали Камалия, и она была красива. Волосы у нее выглядели не такими сальными, как у ее соплеменниц, зубы были белые и не такие стертые. Когда Юрий с Аналой отправились спать, она пришла и села рядом со мной у костра. Она застенчиво улыбалась, прикрывая рукой свои розовые губы, дергала меня за парку, и ее густой запах вдруг показался мне приятным, даже влекущим. Огонь дышал жаром мне в лицо, дым обволакивал сладким курением, в ушах стоял смех Камалии. Я устал от поисков, устал от дум, и мне не хотелось ничего, кроме прикосновений ее умелых маленьких рук. Я уткнулся ей в шею (варварское искусство поцелуя деваки, слава Богу, неведомо), мы нашли пустую хижину и занялись любовью. Мы трахались до изнеможения, засыпали, просыпались и снова трахались. Я умирал малой смертью, чувствуя себя диким, чистым и неуязвимым. За последующие сутки я соединялся с Камалией четыре раза, стремясь избавиться от скуки и страха перед жизнью. Это было хорошо, но мало, и я трахнул ее младшую сестру Пиларию, которая визжала и впивалась ногтями мне в спину – это было очень хорошо, но мало, чтобы меня успокоить. Я проголодался, поэтому поел мяса и оказался в хижине Арке, где уговорил робкую Тасарлу лечь со мной. Позже – не знаю, который это был день – я поимел Ментину, которая мурлыкала песенку и массировала мне грудь, раскачиваясь на мне взадвперед. Бардо, узнав о моих успехах в этом персональном поиске, распространил слух, что я великий охотник на женщин и искусно орудую своим длинным и толстым копьем – не таким, правда, длинным и толстым, как у него самого. (Такого ни у кого нет.) Я трахал женщин, чьи имена забывал или не знал вовсе. Все они были хороши по-своему, даже косоглазая Ментина и Лилит с кривыми зубами, от которой воняло рыбой. Они дарили мне много удовольствия, но его все-таки было мало, чтобы унять шум у меня в голове.

На третью ночь этого разгула мы с Камалией, задремав было, проснулись от крика и рева в соседней хижине. После длинной симфонии, составленной из стонов, смешков, кряхтения и визга, глубокий бас Бардо, сопровождаемый каскадом звонкого девичьего смеха, возгласил:

– Десять! – За этим чуть позже последовало: – Одиннадцать! – А затем: – Двенадцать! Тринадцать! – В хижине слышались голоса сразу нескольких женщин. – Четырнадцать! – На этом месте я сообразил, что Бардо ведет счет своим победам. Услышав ближе к рассвету «девятнадцать», я побоялся, что ему не хватит алалойских слов – я уже говорил, что у деваки нет названий для чисел больше двадцати. (Не станет же он выкрикивать «гела», или «много», овладев очередной женщиной, – это просто смешно.) Мы с Камалией поделили на двоих кусок тюленины, ожидая, когда он объявит о двадцатой. Но за номером девятнадцать последовало долгое молчание, прерванное воплем: – Бог ты мой, это еще что за напасть? – А после: – Он не хочет опускаться! – Бардо позвал меня по имени, и в его голосе слышалась паника. Я улыбнулся Камалии, быстро оделся и вошел к нему в хижину. – Мэллори, – выдохнул он, – посмотри. Стоит, и все тут!

Бардо, совершенно голый, топтался посреди хижины. На одной из снеговых постелей две женщины, едва прикрытые шкурами, сидели и смотрели на него. Держась за руки, они хихикали и показывали на его огромный напряженный член, торчащий из-под круглого пуза, как носик чайника.

– Бардо вое Туваланка! – заявила одна. – Туваланка! – («Копье» у Бардо действительно было как у мамонта. В юности он опасался, что кровь, нужная для питания мозга, оттягивается туда, лишая его возможности мыслить в полную силу.)

Я велел женщинам одеться, выставил их из хижины и спросил:

– Что с тобой такое?

– Не знаю. – Он привел свой инструмент в горизонтальное положение. – Стоит, хоть ты тресни. Отравили меня, что ли? Это со мной впервые.

– Ты просто перевозбудился.

– Нет, паренек, нет.

– За эти три дня женщины накачали тебя адреналином. – Я и сам, по правде сказать, чувствовал себя гигантом – кто бы не почувствовал этого после целого ряда молодых женщин, выходящих тебе на копье?

– Да, их было много, но, по-моему, дело не в них. Гормоны во мне так и бурлят. Меня отравили, ей-богу!

Осмотрев с некоторого расстояния его орган, я заметил любопытную вещь. Цветные рубцы вдоль «Мамонтова копья» располагались не в произвольном порядке. Красные пятнышки, разбросанные среди зеленых и голубых тонов, складывались в знакомый образ. Я присел на корточки, чтобы лучше видеть. Мне вспомнились мертвые языки, которые я изучал по книге Хранителя Времени, и я узнал в красном знаке древнюю японскую пиктограмму, обозначающую слово «месть». Хитрый Мехтар вытатуировал ее на члене Бардо, думая, вероятно, что его послание никто не расшифрует. Резчик отомстил Бардо за то, что тот толкнул его на лед в день нашей первой встречи с Соли. Скорее всего он начинил Бардо запрограммированными гормонами, обеспечив ему постоянную эрекцию. Эта подстроенная резчиком каверза, безусловно, подлая и жестокая, в то же время, сам не знаю почему, показалась мне уморительно смешной.