Былого слышу шаг - Егор Владимирович Яковлев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выступая на вечере, посвященном пятидесятилетию Ленина, Ольминский рассказывал, что Владимир Ильич никогда не придавал значения резким словам, произнесенным в его адрес. Ленин брал из разговоров или писем только то, что касалось политики, а всякие резкости для него не существовали… Заметьте, однако, Ольминский говорит: Ленин не придает значения резким словам, сказанным именно в его адрес. Но он совсем иначе реагировал, когда бестактность, пускай и на словах, допускалась по адресу государства, — его установлений. Когда один из руководителей в Архангельске назвал в телеграмме распоряжение центральной Советской власти — нелепым, Ленин телеграфировал ему: «Я объявляю Вам официально выговор за это и заявляю, что если Вы не возьмете обратно столь недопустимого выражения, то я подниму вопрос о предании Вас суду, ибо если мы добросовестно учим дисциплине рабочих и крестьян, то мы обязаны начать с самих себя».
…Так в чей же адрес и по какому поводу не выбирал выражений Владимир Ильич?
«Такой беспощадный, яростный гнев вызывали в нем обычно не действия классовых врагов: к ним в его душе горел ровный огонь постоянной ненависти, — пишет Е. Я. Драбкина. — Взрывы гнева чаще всего бывали у него порождены случаями бездушного бюрократизма и невнимания к народным нуждам и к делу революции со стороны некоторых советских работников».
Узнает, например, что в Москве пытаются защитить руководителей, которые допускали злоупотребления с распределением жилья, и пишет, что фактически послабляют «преступникам-коммунистам, коих надо вешать… Верх позора и безобразия: партия у власти защищает «своих» мерзавцев!!»
Недовольство, которое так или иначе выражал Владимир Ильич, всегда касалось дела, компетентности и разумности его осуществления. «Вчера мной обнаружено, что данный мною Фотиевой срочный документ… — пишет Владимир Ильич в Управление делами Совнаркома, — оказалось, пошел «обычным», т. е. идиотским, путем и опоздал на долгие часы, а без моего вмешательства второй раз опоздал бы на дни.
Такая работа канцелярии недопустима, и, если еще хоть раз обнаружится подобная типичнейшая волокита и порча работы, я прибегну к строгим взысканиям и смене персонала».
Рассказывая о том, как сердился порой Владимир Ильич в Совнаркоме, Луначарский утверждает: «Но никто никогда не обижался за «проборку» от Ленина. Коммунист или вообще советский человек, «обижающийся» на Ленина, — это… просто невероятная фигура».
Анатолий Васильевич судит, очевидно, по себе и других наделяя своей чистотой. Наверное, обижались, — конечно же были и такие. Но именно здесь, в том, какова была истинная реакция на замечания Владимира Ильича, и проявлялось главное — кто кому служит: человек делу или наоборот. Обижался тот, кто не мог превозмочь себя, поставить интересы дела превыше всего. Тут уж ничего не поделаешь: от всех и ожидать нельзя такого беззаветного служения, которое отличало Владимира Ильича или того же Луначарского.
…Мы все за то, чтобы не нервничать самим и не нервировать других. Кому-то это удается. А чем же я сейчас занят? Хочу во что бы то ни стало обосновать право Ленина на резкость? Уж не стараюсь ли я обезопасить Владимира Ильича от нападок? Да нет, просто от души разделяю и колкости, и издевки, которых немало в ленинских документах. И не будь всего этого, образ Ленина лишился бы, как мне кажется, очень важных, привлекательных, естественно принадлежащих ему черт.
Резкость Владимира Ильича направлена против того, что и сегодня еще мешает жить, против безответственности, комчванства, против невнимания к людям, бесхозяйственности и ротозейства. Против тех явлений, по отношению к которым и сегодня не стоило бы выбирать выражений.
Репортаж из года восемнадцатого
МУЖЕСТВО
Из кабинета Владимира Ильича в зал заседаний Совнаркома ведет высокая двустворчатая дверь, выкрашенная белой масляной краской, с медной, всегда начищенной и заметно истертой ручкой.
В зале — длинный, покрытый зеленым сукном стол. Во главе его — там, где место председательствующего, — легкое плетеное кресло.
Сегодня заседание Совнаркома назначено на девять вечера. Сейчас откроется левая створка двери и, как всегда быстро, выйдет Владимир Ильич. Притворит за собой дверь и подойдет к столу… Минуло пять месяцев, как переехало правительство в Москву, — 30 августа 1918 года значится на перекидном календаре — и уже успели привыкнуть к заседаниям в этой тесноватой, но гордо именуемой «красным залом» комнате. Комната всего лишь в два окна, а вмещает между тем и членов Совнаркома, и приглашенных докладчиков. Пройдет почти три года, прежде чем соединят эту комнату еще с одной, — образуется зал заседаний Совнаркома в четыре окна.
Первое, на что обращает обычно внимание Владимир Ильич, — это открыта ли форточка. Сегодня приоткрыто окно, и он, заметив это, очевидно, одобрительно кивнет. Быть может, где-то по ходу заседания, сделав знак, чтобы не прерывали обсуждение, присядет на подоконник, вдохнет прохладу вечера, в которой ощущается уже сыроватая свежесть приближающейся осени.
Прежде чем начать заседание, Ленин не торопясь проверит, все ли наркомы на месте. Еще в декабре прошлого года были введены штрафы за опоздание на заседания Совнаркома: на полчаса — пять рублей, более получаса — десять. Впрочем, отделаться десяткой было бы и лучше, чем получить внушение от председателя — когда устное, а бывало, и письменное: «Объявляю строгий выговор с предупреждением, что при повторении виновные будут отданы под суд:
Тт. Шпекторову (НКвоен), Войкову (НКвторг), Гольцману (ВЦСПС) за неявку на заседание Комиссии СТО… В. Ульянов (Ленин)». К тому же сами члены Совнаркома приняли решение — вынести на сессию ВЦИК список членов правительства, опаздывающих на заседание Совнаркома. А сессия избрала комиссию, а комиссия предложила: отстранять от работы и запрещать занятие ответственных должностей тем, кто опоздал на заседание более трех раз… Сегодня опоздавших не видно, кажется, все уже в сборе, Сейчас должен выйти Владимир Ильич — сам-то он никогда не задерживается.
Ленин непременно обратит внимание, — нет ли лишних людей. Да, лишних: вызовут докладчика к началу заседания, а вопрос его слушается в самом конце — вот и сидит, попусту теряя несчетное число часов. («Здесь сидят, видимо, лица, приглашенные на инойвопрос.
Выгонять их не надо.
Но Вам и другим секретарям объявляю выговор: сто раз говорено, что приглашать можно лишь на соответственный вопрос».
«…Теперь докладчики получают вызов на заседание вообще и ждут часами.
Это безобразие и дикость…»)
Быстро, очень быстро растет аппарат управления, сперва десятки, сотни, а теперь уже и тысячи людей только в центре заняты им. И как сложно объяснить даже собравшимся в «красном зале», нет, объяснить не трудно, скажи — и тебя услышат —
