Сбить на взлете - Илья Бриз

— Давай! — и с нетерпением дрожащую руку из-под одеяла высовываю.

— Тебе по порядку? — и всовывает мне в пальцы листок, вытащенный из конверта с жирной печатью «Военной цензурой проверено».

В принципе ничего нового. Учится напряженно, работает, скучает, себя клянет, что пошла на поводу, а в результате оказалась далеко-далеко от меня. Паек с учетом, где она работает, нормальный. Денег хватает — плюс к моему денежному аттестату ей, оказывается, еще дядя Витя свой выслал.

Надо будет, как увижу подполковника Коноваленко, обязательно спасибо сказать.

Предупредила, что б не дергался и не возражал, когда Ленка Кривошеина моими вещичками займется — это Валюша сама ей отписала и попросила. Очень скучает — не предполагала, что так тяжело в разлуке будет. Ну и уверения, что очень любит и скучает.

А уж мне-то как без сердешной тяжко. Ведь отлично помню, как от ее ладошки на лбу легко становилось…

В следующих письмах было примерно то же самое, разве что просьбы передать многим однополчанам приветы. А вот в последнем весьма много вопросов о моем здоровье. Видимо весточку от нашего Айболита уже получила с известием о ранении и обещаниями, что все будет хорошо.

Надиктовал Мишке ответное послание. В конце пару строчек сам накарябал — авось, не очень в глаза бросится, что рука дрожит. До ранения почерк не намного лучше был.

Наша эскадрилья летает по уверениям Мишки нормально. За десять дней — это я столько времени в отрубе был?! — всего одного пилота по тяжелому ранению потеряли. Это, соответственно, без учета меня. А вот самолетов, увы, фашисты целых три сожгли. Плохо конечно, но люди ценнее. Строго по поговорке — за одного битого…

Пару дней еще повалялся и ощутимо полегчало. Даже разрешение вставать получил от Савушкина, но только в сопровождении кого-нибудь. Шатает прилично, а в зеркало случаем взглянул и удивился — когда я так похудеть успел? Натуральный скелет. Хорошо, что жена таким не видит. Ленка форму отстиранную принесла, сразу же еще один вопрос к врачу появился. Потому что над красной полосой золотистая появилась. Красноармейцы уже давно придумали: кровь, то есть легкое ранение, и кость — тяжелое. Естественно поинтересовался, почему в госпиталь не отправили. Получил подробные разъяснения о недопустимости даже малейшего дополнительного встряхивания при таком ранении. А теперь, когда все объективные показания скорого выздоровления налицо, смысла нет — летный паек всяко лучше будет, чем госпитальный.

Такой тощий, что можно в качестве учебного пособия использовать для пересчета костей, это признаки выздоровления? Ну-ну…

Выяснилось, что так дружно все от меня скрывали — майора Варламова на следующий день после моего ранения сбили. Он еще троих фрицев в одном бою ссадил, но и сам под очередь мессера угодил. Посмертно присвоили звание Героя Советского Союза — все-таки семнадцать подтвержденных сбитых включая четырех в групповых боях. Даже подполковника дали — пенсия у Татьяны Варламовой пусть не намного, но все-таки больше будет. Вдову тоже вот-вот из Красной армии демобилизуют — животик уже заметный.

Повалялся еще неделю, и жутко надоело — ну шатает, но уже без палки не падаю. Вот тут-то Савушкин и огорошил — минимум еще два месяца ни одна медицинская комиссия меня к полетам не допустит. Да и достаточный вес — хотя бы семьдесят килограммов при моих ста восьмидесяти трех сантиметрах роста — вряд ли за это время успею набрать. Что и подтвердила медицинская комиссия в ближайшем госпитале. Поэтому выбор у меня один из двух — или в санаторий до окончательного излечения, или к жене под бок в отпуск по ранению. В Москве же после восстановления здоровья и врачебно-летную экспертную комиссию пройду. Странные у нас медики какое-то — дураку ведь понятно, что рядом с Валюшей быстрее поправлюсь. В штабе полка мне всяких сопроводительных бумаг понаписали. И встречную просьбу выдвинули — Татьяну Варламову до дома сопроводить и посмотреть что там за дела с жильем, так как очень неясное письмо от родителей Ивана Анисимовича получили. Ну, от таких предложений, понятное дело, совесть не позволит отказаться, как бы я к жене не торопился. Да и комдив лично постарался — договорился с кем-то, что рейсовый Дуглас якобы из-за мелкой неисправности прямо в Калинине сядет, благо крюк совсем небольшой.

Н-да, такого я еще не видел. Вроде бы всего два месяца город в оккупации был, а половину как корова языком слизала. Понятно, почему все заводы и фабрики фашисты взорвали, но жилые дома-то зачем жечь? Как люди ту жутко морозную зиму перенесли? Непонятно. С трудом, но нашли комнатушку — ровно восемь квадратных метров — где Варламовы старшие нынче живут. В квартире одиннадцать съемщиков и десятиметровая кухня. В комнате — железная кровать с растянутой панцирной сеткой, собранная из нескольких на болтах, самодельный фанерный шкаф и кривоватая тумбочка. И окно, опять-таки фанерой заколоченное. Единственное свободное место занято буржуйкой. Как двое стариков почти пенсионного возраста в таких условиях живут? Непонятно. Было трое сыновей, а теперь только похоронки. Старшие в сорок первом погибли. Причем семьи у обоих еще под немцами, также как и Татьянины родители. Живы ли четверо внуков, неизвестно. Поэтому вдову младшего сына встретили с распростертыми объятиями. Сами на полу теперь спать будут, а невестушке кровать для ночного отдыха определили.

Ну, я Татьянин чемодан и четыре вещмешка с продуктами, что в полку снабдили — сам не понял, как доперли — по углам распихал, Варламову под руку и к военкому. Благо вылетели рано и времени еще вагон и маленькая тележка. Майор сначала документы внимательно проверил, впечатлился и усадил чай пить. В положение вошел, но помочь, увы, ничем не может — не в его это власти. Посоветовал сначала в горсовет «для галочки» зайти, а оттуда прямиком в горком партии.

— Жилья катастрофически не хватает — все наскоро отремонтированные фонды идут специалистам-строителям, что производства восстанавливают, и инженерам, которые на уже запущенных предприятиях работают. А жителям, перенесшим тяготы оккупации, — и скуксился, не желая продолжать свои объяснения. Не доверяют, значит, людям. Считают, что одни только предатели не пожелали эвакуироваться. То, что времени и возможности для бегства не у всех были, в расчет не берется.

Когда все уже было ясно, майор уважительно проводил до дверей своего невеликого кабинета. Встал, опираясь на суковатую палку — нынче что, только увечных на эту должность назначают? — и до самых дверей прохромал, пообещав, что сам чуть позже зайдет, походатайствует.

Переглянулись мы с Татьяной — она тяжело вздохнула — и пошли в горсовет. То же здание, только вход за углом. Еле прорвались — милиционеры вначале вообще пускать не хотели. Но посмотрели на наши злые лица, на погоны, шинели — у Варламовой уже и в таком виде живот заметен — и расступились. У нужного кабинета очередина. Но, надо признать, быстро двигается. Заходят люди с толикой надежды на лице и через минуту, максимум две, выходят… угрюмые. У меня внутри уже все кипит. Наша очередь подошла — перерыв неплановый на четверть часа. Потом бугай какой-то — секретарь? — все-таки запустил. Кабинетище — в футбол играть можно. Из задней двери чиновник в гражданском френче заходит — поперек себя шире, морда красная, окопался в тылу. На фронт такого бульдозером не затащишь.

Сесть нас, конечно же, несмотря на многочисленные стулья и даже большой кожаный диван, не пригласили. Татьяне сразу поплохело — ясно же, что ничего мы здесь не добьемся. Но отметиться-то, перед тем как в горкомом партии идти, надо. Я вежливо начал излагать ситуацию, так мол и так… Но прерван был на полуслове:

— Федоров, убери эту ППЖ* с мальчишкой, — рявкнул чиновник появившемуся в дверях дюжему секретарю, — понаехали прошмандовки всякие. Нагуляла на фронте неизвестно от кого, а теперь дефицитный жилой фонд требуют.

Это он неправ, очень неправ! Сам не понял, как мой табельный ТТ — Вальтер на сохранение Мишке оставил — перекочевал из кобуры в руку. Чуть-чуть отрезвил звук взводимого курка.

— Ты, бл…, кого оскорбляешь? На кого свою поганую пасть посмел раззявить? — успел достаточно быстро переместиться ближе и неожиданно всадить носок своего ялового сапога точно между ног гада. — Извинись немедленно! Иначе…

— Колька! — крикнула Татьяна и в ужасе закрыла рот ладошкой.

Я обернулся на крик, увидел, как побелело ее лицо, отмечая одновременно тихое исчезновение бугая-секретаря за пределы кабинета. Женщина охнула, схватилась за выступающий живот и начала оседать — ноги ее сейчас явно не держали. Плюнув в душе на рухнувшего на колени, тонко подвывающего борова, бросился к Варламовой, подхватил, уложил на диван. Тут же сообразил наполнить граненый стакан из стоявшего на длинном столе графина и попытался напоить ее. Всего-то пару глотков и сделала.