Вечный хлеб - Михаил Чулаки

— Все дело — как родить. Каким образом! Сейчас и так, знаете ли, моральный уровень не тот, что в наше время. Так мы обязаны бороться за его дальнейшее повышение, а если поднимать на щит поступок Калиныч, получится как раз наоборот.

Обозвать бы ее старой ханжой, хлопнуть дверью и уйти, но Вячеслав Иванович еще пытался уговорить, доказать:

— Что ж тут поднимать на щит, раз так кончилось?

Думаете, позавидуют? Наоборот, это должно испугать ваших девочек, отвратить…

Из-за смещения понятий и ценностей в тот момент действительно казалось, что имеют значение сказанные или несказанные речи, выполненные или невыполненные ритуалы. Он даже додумался до парадокса, которым попытался испугать эту дуру, потому что один страх можно вытеснить только другим:

— Можно ведь и так истолковать, если без митинга и без объявления: если с какой другой случится такой позор, вы тоже скроете, замажете — и значит, девочки могут позора не бояться.

Но директорша отвергла этот парадокс с презрением:

— Если чего не сделать, за то никогда не спросят. А если не так, сразу скажут: «Что же вы? О чем думали?» Ведь как ни крути, надо хвалебные речи, не будешь же поминать грехи, — и выходит, что на щит. Как ни крути — на щит!

Только удостоверившись, что директоршу не прошибешь, Вячеслав Иванович отвел душу, выкрикнул ей в глаза:

— Старая глупая ханжа, вот кто ты!

Сколько их, таких старых ханжей! И словокомплекс для них образовался сам собой — станжа.

Рита прилетела на второй день вечером. И вместе с мужем. Вячеслав Иванович зашел на Чайковскую (стало уже таким привычным заходить к Зинаиде Осиповне — после смерти Аллы она почему-то перестала для него быть Зисиповной, — что он уже и в мыслях определял такой визит запросто: «На Чайковскую»), зашел объявить решительно, что поминки устроит у себя: в отдельной квартире удобнее, да и сам все приготовит на своей кухне, — и на него бросилась с объятиями рыхлая некрасивая женщина с толстым красным носом, набросилась и зарыдала, заглушив соседский телевизор:

— Аленька наша… Зачем не я… Не уберегли…

Может быть, оттого, что сам он был слишком поглощен горем — не высказывал так громко, но сила горя не пропорциональна количеству слез и звучности рыданий! — не испытал Вячеслав Иванович к этой женщине родственных чувств. Пытался их себе внушить, но если искренне — не испытал.

Подошел коротко стриженный седой мужчина — в штатском, но чувствовалась выправка, — оттянул ее за плечи:

— Ну-ну, Марита, не надрывай себя, слезами не поможешь. — И, обратясь к Вячеславу Ивановичу, извиняющимся тоном — Женщина, да к тому же — мать…

Он Вячеславу Ивановичу сразу понравился. Жалко, что зять, а не брат.

Когда Рита наконец перестала громко рыдать, Вячеслав Иванович объявил «предстоящий печальный распорядок», как выразился зять. Против похорон на Охтинском — чего опасался Вячеслав Иванович — ни Рита, ни ее муж не возразили, но совершенно неожиданно сестра уперлась, когда дошло до поминок:

— Нет, пусть только здесь! Где она жила! В родных стенах! Вот как будто откроется дверь, и Аленька войдет— веселая…

Рита снова зарыдала, но сквозь рыдания упрямо повторяла:

— Только здесь… В родных стенах…

Зять отвел Вячеслава Ивановича в сторону:

— Я лично не вижу особой разницы, но если жена так настаивает, нужно бы пойти навстречу. Женщина, для нее такие вещи — ну, сами знаете…

Спорить было бы глупо, и Вячеслав Иванович сдался.

Разговоров особенных больше не получалось, и Вячеслав Иванович быстро распрощался до завтра, до похорон.

Мечтал он с небывалым букетом встречать Аллу из роддома, а пришлось вот — в морг. Так получилось, что они встретились у подъезда: Вячеслав Иванович вышел из такси с букетом в пятьдесят белых хризантем, и подошли Рита с мужем — тоже с белыми хризантемами, но штук двадцать, не больше. Но странно, Вячеслав Иванович вдруг почувствовал неловкость за то, что перещеголял, перебукетил родителей. Не мог толком понять, в чем неловкость, но чувствовал. И постарался поскорей отделаться от букета, положил поспешно цветы в открытый гроб.

Пришли соседки, та самая, похожая на мышку, сиделка, человек пять подруг из училища — вот и все. От малолюдья сделалось еще тоскливее. Господи, какое имеет значение, сколько народу на похоронах! Не собрание, где кворум. И все же Вячеславу Ивановичу хотелось, чтобы больше.

Сиделка подошла и спросила, поджимая губы:

— А его не известили?

— Кого?

Вячеслав Иванович искренне не понял.

— Его. Ну, отца ребенка.

Вот уж о ком Вячеслав Иванович не вспомнил ни разу! Как-то Алла называла по имени — нет, забыл.

— Нет. Да я и не знаю.

— Надо было бы. Особенно если через жену передать.

И отошла.

Зинаиды Осиповны не было. Вячеслав Иванович подумал, не обезножела ли та снова, но услышал громкий шепот соседок, что Зинаида Осиповна не решилась, испугалась, что не выдержит, что она дома готовит поминки, и они тоже на кладбище не поедут, отправятся ей помогать.

Речей никаких не было, одни шепоты. Подруги тихонько плакали и тоже шептались. Рита с мужем стояли у изголовья и смотрели, смотрели — будто пытались насытить взгляды на всю свою оставшуюся жизнь. А Вячеслав Иванович подойти близко к гробу не мог. Потому что слишком помнил многозначительные ухмылки санитара — того самого пошлого рифмача (тот узнал сразу Вячеслава Ивановича, когда он пришел уже за документами, узнал, но ничуть не смутился): «Морозильника у нас нет, так что, если хотите открывать гроб — сами понимаете. Ваше слово — и скажу ребятам, все в лучшем виде: набальзамируем, подгримируем…» И сейчас там не Алла, а кукла работы здешних расторопных ребят. Не мог подойти…

Когда стали закрывать гроб, Рита зарыдала так же громко, как накануне там, на Чайковской. Даже неловко попыталась сбросить крышку, но муж бережно и решительно отстранил.

Мужчин было всего двое, и пришлось взяться нести и подругам. Всего несколько метров до автобуса, не страшно, но это-то и оказалось самым щемящим во все время похорон: девчушки, помогающие нести гроб.

Ну, а на кладбище везла до могилы лошадь с санями.

Погода была пасмурная, но слегка морозная, снег лежал прочно, и на кладбище было — страшно сказать! — хорошо. После морга с его отвратительно-бесстыдным запахом, ясно доказывающим, что смерть— всего лишь разложение плоти, здесь, на кладбище, невольно являлись мысли примиряющие — о возможности странного могильного существования, пусть ограниченного территорией этого загробного городка: ухоженные памятники, родственники, здесь и там деловито, без слез копошащиеся у своих могил, здешние местные приличия, местные тщеславия — общественная жизнь, в которой, казалось, хоть и пассивно, участвуют и покойники. «Я поставлю памятник! Обязательно поставлю! Какой задумал!»— твердил про себя Вячеслав Иванович, шагая за санями. Поставит — и Алла получит возможность войти в кладбищенское общество.

Вот только свежая, вывороченная на снег земля напомнила о морге и разложении. Но Вячеслав Иванович

сосредоточился на том, чтобы помогать зятю удерживать Маргариту, которая опять зарыдала и куда-то слабо рвалась. А гроб опустили, холм покрыли белыми хризантемами, и он почти слился с окружающим снегом,

А потом Вячеслав Иванович расплачивался с могильщиками, с шофером — и это тоже отвлекало, держало…

На обратном пути в автобусе запахло горелым маслом.

— Да что он, воду забыл залить? — возмутился зять.

Он попытался встать и подойти к шоферу, но Рита удержала:

— Ах, как ты можешь обращать!..

Запах гари становился все сильнее, уже и дым пошел.

— Нет, он же двигатель спалит! — снова дернулся зять.

И снова Рита:

— Ну о чем ты? Какой двигатель, когда…

А Вячеславу Ивановичу почему-то хотелось, чтобы сгорел двигатель, — непонятно почему, но хотелось.

Уже почти на углу Чайковской дым повалил, как из паровоза, и автобус встал.

— Безобразие, кого сажают: технику гробят! — сказал зять.

«И хорошо, — думал Вячеслав Иванович, — и хорошо: так и надо этому труповозу!»

Здесь, в центре, прохожие растоптали снег, и кладбище вспомнилось, как оазис зимы и чистоты.

Стол, конечно, получился так себе — Вячеслав Иванович сделал бы не в пример лучше. Только что выручала красная икра. Подруги из училища стеснялись ее есть: ведь собрались вспомнить Аллу, а не лакомиться! — и все-таки ели.

Заговорили об Алле как-то скованно. Одна из подруг— видно, активистка, сказала, как Алла хорошо училась и любила будущую специальность. Соседка умиленно повторила, какая была заботливая, не то что нынешняя молодежь: ходила за парализованной бабушкой. Подруги только что видели, как бабушка семенила из кухни, — и недоуменно зашептались. Соседки и сами почувствовали, что говорить о бабушкином недуге при нынешних обстоятельствах неуместно, — и замолчали.