Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный) - Уильям Фолкнер

бесчисленных погибших сигарет, на полузаполненную страницу желтоватой бумаги в пишущей машинке — и медленно, тихо изумлялся не только наличию на столе прежних примет своего бытия, но и самому присутствию стола на старом месте, думая, что это просто невероятно — так напиться и так протрезветь за такое короткое время. Когда он проходил мимо стола Хагуда, там кто-то стоял, и поэтому Хагуд его еще не видел. Он просидел за своим столом почти час, равномерно пропуская через машинку одну желтоватую страницу за другой, когда подошел рассыльный.

— Зовет вас, — сказал он.

— Спасибо, — сказал репортер.

Без пиджака, с приспущенным, как раньше, галстуком, но по-прежнему в шляпе, он остановился у редакторского стола и вежливо-вопросительно посмотрел на Хагуда сверху вниз.

— Хотели меня видеть, шеф? — спросил он.

— Я думал, вы пошли домой. Уже одиннадцать часов. Чем вы заняты?

— Варганю статейку воскресную для Смитти. Он меня попросил.

— Попросил?

— Ага. Я уже вошел в курс дела. Свое я раньше закончил.

— Что за статейка?

— Да ничего такого. Про то, что египетская архитектура всех эпох была полна пророческих предсказаний насчет любви Антония и Клеопатры, только вот сами они ни бельмеса в этом не понимали; им, видно, пришлось дожидаться римских газет. В общем, ничего такого. Смитти дал мне кой-какие книги и отметил уже там места, так что мне всего-навсего надо эти книги пересказать, чтобы любой, кто раскошелится на десять центов, мог допереть до смысла, а если мне этот смысл самому неясен, можно перекатать в точности как в книге, и это даже лучше, потому что никакой цензор тогда не поймет, чем там они якобы занимались.

Но Хагуд не слушал.

— Вы хотите сказать, что не идете ночевать домой? — Репортер серьезно и тихо смотрел на Хагуда. — Они все еще у вас обретаются, да? — Репортер смотрел на него. — Что вы сегодня ночью намерены делать?

— Я иду к Смитти. Буду спать у него на диване.

— Его же нет здесь, — сказал Хагуд.

— Конечно. Он дома. Я сказал ему, что сперва кончу за него эту работу.

— Ладно, — сказал Хагуд.

Репортер вернулся за свой стол.

«Сейчас, значит, одиннадцать, — думал он. — То есть остается… Да. Она будет…» За некоторыми столами еще сидели люди, в общей сложности трое или четверо, но к полуночи они погасили свои лампы и ушли; осталась только группа у редакторского стола, и все здание задрожало от дальней работы типографских машин. У редакторского стола шесть или семь человек без пиджаков и воротничков, все с зелеными козырьками, словно этого требовал некий военный устав, казалось, сосредоточили внимание на разрешении какого-то подземного кризиса — крохотные людишки, принимающие роды у самки мастодонта. Сам Хагуд ушел в полвторого; он бросил взгляд через комнату на письменный стол, за которым репортер сидел теперь неподвижно, держа по-прежнему руки на клавиатуре и опустив лицо, затеняемое полями шляпы и поэтому невидимое. В два часа один из корректоров, подойдя к столу репортера, обнаружил, что он вовсе не задумался, а спит, сидя очень прямо и далеко высунув из обтрепанных, чистых, слишком коротких ему рукавов костлявые запястья и худые кисти рук, которые умиротворенно покоились на клавишах машинки.

— А мы дернуть идем. К Джо, — сказал корректор. — Давай с нами.

— Я завязал, — сказал репортер. — К тому же я еще тут не доделал.

— Это я вижу, — отозвался корректор. — Но ты бы лучше доделывал в постели… В каком смысле завязал? В таком, что начинаешь за свою выпивку сам платить? Если так, с нами и начни; боюсь только, Джо хлопнется в обморок.

— Да нет, — сказал репортер. — Я на самом деле завязал.

— С каких это пор, скажи на милость?

— С утра сегодняшнего, а с которого часа — не помню… Мне правда тут надо кончить. Вы, ребята, меня не ждите.

Они вышли, надевая на ходу пиджаки, но почти тут же явились две уборщицы. Однако репортер не обратил на них внимания. Он вынул из машинки страницу, положил ее на другие страницы и аккуратно выровнял стопку, не изменяя мирного выражения лица. «Да, — думалось ему. — Не деньги, нет. Они тут ни при чем… Да. И сейчас она…» Уборщицы, когда он подошел к столу Хагуда и зажег над ним свет, тоже не посмотрели в его сторону. Он безошибочно выдвинул нужный ящик, достал оттуда книжечку незаполненных векселей, оторвал верхний бланк и положил книжечку обратно в ящик. Он не стал возвращаться за свой стол и не стал задерживаться у ближайшего стола, потому что одна из женщин была занята там уборкой. Он зажег лампу на следующем после ближайшего, сел, вставил в пишущую машинку чистый бланк и принялся методично его заполнять — аккуратный удобный листок тоненькой бумаги, благодаря небольшому числу пометок превращавшийся теперь в инструмент острей стального и долговечней каменного, в инструмент, посредством которого последний и роковой шаг был словно неким обезболивающим средством изъят из сферы не только страха, но и самого разума и помещен в сферу самообмана и безоглядной надежды, подобно надписыванию адреса на любовном письме: …16 февраля 1935 г. …16 февраля 1936 г. мы… авиационная корпорация «Орд — Аткинсон», Блейзделл, Франсиана… Он не приостановился ни на секунду, пальцы его не дрогнули и не замерли; он впечатал сумму, как короткий, из двух-трех слов, заголовок колонки: пять тысяч долларов ($ 5000)… А вот теперь он приостановился, держа на весу замершие пальцы, быстро соображая, пока уборщица выбрасывала что-то в мусорную корзину у стола прямо перед ним, при этом издавая нарочитый приглушенный царапающий звук, как огромная крыса: «Если одна только, этого по закону мало, но, если я дорисую вторую, могут возникнуть подозрения». Он опять стал печатать, ударяя по клавишам четко и твердо: в-о-с-е-м-ь п-р-о-ц-е-н-т-о-в, — и выкрутил вексель из машинки. Затем, поскольку у него не было авторучки, подошел к редакторскому столу, включил там свет, расписался на первой линии подписей, промокнул листок и какое-то время тихо посидел, глядя на него и думая: «Да. В постели сейчас. И вот он…»

— Да, — негромко произнес он вслух, — выглядит нормально. — Он повернулся и спросил, обращаясь к обеим уборщицам: — Не знаете случайно, который час?

Одна из них прислонила швабру к письменному столу и принялась вытягивать из переднего кармана платья обувной шнурок невероятной длины, на конце которого в какой-то момент все-таки показались часы — тяжелые, старомодные, золотые, подходящие скорее мужчине, чем женщине.

— Два тридцать четыре, — сообщила она.

— Спасибо, — сказал репортер. — Может, кто-нибудь из вас курит сигареты?

— Вот одна, я ее на полу нашла, — сказала другая. — Правда, она не очень.