Память сердца - Александр Константинович Лаптев

– Как же это? А отец?

– Отец потом приедет, когда всё выяснится и его отпустят.

Костя замер от неожиданности.

– Но я не могу бросить отца. Я должен быть с ним!

Мамалыгин отвёл взгляд.

– Ты ему ничем не поможешь. Только хуже сделаешь.

– Хуже? – переспросил мальчик. – Но почему? Мой отец ни в чём не виноват!

Мамалыгин уже пожалел, что затеял этот разговор. Не нужно было ничего говорить. Надо было сослаться на занятость и ничего не слушать. Мало ему своих проблем!

– Ты вот что, – произнёс раздумчиво. – Иди сейчас домой и жди отца. Если к вечеру не вернётся, тогда утром иди прямиком в Управление НКВД. Знаешь, где это?

Костя кивнул. Конечно, он знал. Отец несколько раз показывал это здание на центральной улице посёлка. Там всегда стояли красноармейцы, подъезжали и отъезжали чёрные «эмки», и все были страшно озабочены и куда-то спешили. Косте тоже было отчего-то не по себе, когда он там был. Но теперь твёрдо решил, что войдёт в это здание, чего бы это ему ни стоило.

С минуту длилось молчание. Наконец Мамалыгину стало неловко, и он спросил:

– Как у тебя с продуктами? Деньги есть?

Костя неуверенно кивнул.

– Есть немного.

– Вот и хорошо. Ты приходи, если что понадобится.

Костя подумал секунду, потом в упор посмотрел на инженера.

– Александр Михайлович, возьмите меня обратно на работу!

– Зачем это? Тебе учиться нужно!

Костя горько улыбнулся.

– Сами говорили про деньги. Как закончатся, что я буду делать?

Мамалыгин неопределённо повёл плечами.

– Отец к тому времени вернётся.

– А если не вернётся?

Мамалыгин внимательно поглядел на Костю. Он вдруг увидел, что перед ним уже не ребёнок. С худого, скуластого лица на него смотрели глаза взрослого человека. В этом взгляде была неизмеримая боль, но было и осознание случившегося, была решимость бороться за отца, чего бы это ни стоило. Инженеру стало как-то неуютно. Перед ним был подросток, который не боялся правды, смело смотрел в лицо страшной действительности. И – это он понял с предельной отчётливостью – Костя не отступит перед той страшной силой, что сминала и ломала тысячи судеб, превращала в ничто мечты, уничтожала любовь и привязанности. Он вдруг осознал, что не всё можно уничтожить, и не все будут пресмыкаться и молить о пощаде! Это было как озарение, как глас Божий! Он и сам не понимал, откуда у него взялась такая уверенность. Но точно знал, что исходит она от этого худенького мальчика, так не по-детски смотрящего на него и ждущего от него доброго совета.

Мамалыгин подошёл к Косте, взял его за руку.

– В общем, так. Я тебя с удовольствием возьму помощником. Ты ведь уже работал, дело знаешь. Завтра вместе сходим к Лаврентьеву. Он должен тебя помнить. Возьмёт, никуда не денется! – И уверенно кивнул головой, утверждая это своё решение.

На самом деле он вовсе не был уверен, что Костю разрешат принять на работу. Отец его арестован, и сын его теперь не просто мальчик, нет! Он теперь сын врага народа! Его и самого могут арестовать вслед за отцом (такие случаи бывали). А если и оставят на свободе, так это ненамного легче. Запросто могут отправить в детдом. Или вышлют на материк. А могут и не высылать, а просто заморят голодом – на работу его никто не примет, и даром кормить тоже никто не станет. Иди побирайся или воруй. Конец один: арест, приговор и – марш на зону хлебать баланду и кайлить мёрзлый камень с утра до ночи, пока не околеешь! Всё это бывший заключённый ГУЛАГа знал очень хорошо. Но говорить мальчику ничего не стал. Незачем пугать его раньше времени! Сам всё узнает, когда придёт пора. А может, и не придётся ему испить эту горькую чашу. Вон как грозно смотрит! Волчонок – ни дать ни взять! Хотя, быть может, так и надо себя вести с этой властью. Когда тебя уничтожают, нужно бороться, отвечать ударом на удар. И тогда будет шанс уцелеть. Но даже если этого шанса и не будет, всё равно это лучше, чем покорно идти на заклание, подставлять под меч свою невинную голову. Сколько голов ни подставляй, чудовище всё равно не насытится. Нужно его изничтожить, развеять по ветру, отправит в ад, в геенну огненную! И тогда спасутся все те, кому уготована смерть… – Такие диковинные мысли пришли в голову инженеру Мамалыгину, когда он разговаривал с мальчиком, смотрел в его бесстрашные глаза. Он понял вдруг, что за этим бесстрашием будущее! В этой непримиримости, в органическом неприятии несправедливости – ключ к победе! Чудовище нельзя ни уговорить, ни уластить. Его можно лишь уничтожить, свернув его зловонную голову, придавив мощной дланью, стерев самую память о нём! – Мамалыгин поразился своим мыслям – непривычным, пугающим. Ни в момент ареста, когда он был ошеломлён и ничего не понимал, ни во время следствия, когда его обвиняли в чудовищных злодеяниях и били смертным боем, ни в лагере, когда можно было оглядеться и что-нибудь понять, ни даже теперь, когда он относительно свободен и может спокойно размышлять, – у него не было таких странных мыслей. Откуда же они? Неужели из-за этого паренька? А не ошибся ли он в нём? Не придумал ли то, чего в нём нет? С другой стороны, если и придумал, так что с того? Главное – это озарение, осознание истины, которая, быть может, спасёт их всех.

Мальчик ушёл, а инженер всё думал, всё ходил по комнате, машинально перекладывая предметы с места на место. Ему мерещился покинутый дом, с детства знакомая улица, он видел синее прозрачное небо и лёгкие облачка, висящие среди пустоты. Где это всё? И почему он стоит теперь в этой тёмной комнате, не смея сделать то, к чему стремился всем своим естеством? Дочь растёт без отца. Жена работает с утра до позднего вечера и едва сводит концы с концами. Все объяты страхом и ждут от нового дня только плохого. В любую секунду в дом войдёт военный в хромовых сапогах, глянет исподлобья, словно волк из кустов, и прикажет немедленно выметаться на улицу. Или просто арестует, отправит в каменный мешок, откуда уже не выйдешь. За что им такое? Такой вопрос у него даже не возникал. Арестовать могли любого без всякой видимой причины, как были арестованы и расстреляны сотни тысяч людей по всей стране. Укрыться от этого бедствия было нельзя. Противопоставить нечего. И Александр Иванович всё ходил, всё думал свою тяжкую думу, всё пытался понять