Веселые похождения внука Хуана Морейры - Роберто Пайро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И, дав своему Пегасу закусить удила, я добавил, что к этим фактическим основаниям присоединились другие, чисто моральные, интеллектуальные и этнические, которые, сделав меня подлинно национальным типом (спасибо Васкесу), доказывают со всей очевидностью добровольность голосования за мою кандидатуру.
– Человек, который несет на всем своем облике печать рода, – рода, подарившего отчизне героев и мучеников, – куда бы он ни попал, везде будет признан членом этого рода, истинным, самым истинным его представителем, и вот я нахожусь здесь, в лоне моего подлинно патрицианского рода, как его сын, быть может, блудный, но любящий и ничем не запятнанный, и я горжусь своим возвращением к истокам… Да, сеньор президент! Да, сеньоры депутаты! Знаете ли, под каким именем известен я в радушном Буэнос-Айресе? Знаете ли, как называют меня во всех общественных и политических кругах, которые я имею честь посещать?… Провинциал…[27] Провинциал – вот звание, которым я горжусь, ибо оно доказывает законность моего избрания… Достоин я этого или нет, но повсюду, где присутствую я, будет присутствовать моя провинция!.. А разве не это предусматривает конституция, требуя, чтобы все области страны были представлены в данном собрании? И кто из моих уважаемых коллег – называю их так, не колеблясь и предвосхищая их справедливое решение, – может не посчитаться с этим двойным признанием, как моих сограждан по провинции, так и остальных аргентинцев, собранных в столице, средоточии всей страны?
Кто-то возразил, что все это пустые слова, а я лишь проявил подлинный характер… провинциала. Но поскольку зал гремел рукоплесканиями, а избрание мое было заранее одобрено, голосование прошло хорошо, и я принес присягу.
Горячие поздравления в кулуарах, комментарии, лесть:
– У нас появился великий оратор!
– Он не обманул надежд нашего сословия!
– Отлично, дружище! Ты был прекрасен!
Один из оппозиционеров, чванясь своим знанием английского, произнес название комедии Шекспира:
– Much ado about nothing.[28] Другой подхватил:
– Что ж, подождем, пока появятся мысли!
О, порода завистников, порода ядовитых змей! Можно подумать, у самих у них много мыслей!..
II
Не знаю уж, из добрых или дурных побуждений дон Эваристо пригласил меня на обед перед моим отъездом в Буэнос-Айрес. Наша встреча, казалось бы очень дружественная, – мы были только втроем, – была тем не менее почти такой же сдержанной, как наши первые свидания с Марией в ее доме. Один лишь Бланко был или притворялся, что был в отличном расположении духа; он попросил меня писать ему, осведомлять о своих первых шагах и впечатлениях, и я пообещал это делать.
– А вы, Мария, будете писать мне? – спросил я.
– Я не умею писать письма, Маурисио, но постараюсь сообщать вам, как мы живем. Пожалуй, если добавлю что-нибудь сверх того, вы рассердитесь.
Этот намек на последнюю нашу встречу мне не очень понравился, но я лишь сказал, пытаясь быть нежным:
– Каждая ваша строчка будет для меня счастьем. Она поможет мне спокойно ждать, пока истечет срок.
– О!.. Это еще так далеко!.. Вы уже будете думать о другом…
Как я был слеп! Я не видел или не хотел видеть, что девушка прощается со мной, что она давно уже отказалась от своего минутного каприза, что я ничего Для нее не значу и все мои усилия, все мое честолюбие, вся моя страсть разбиваются о глухую стену ее равнодушия. Я не понимал, что слово ее твердо, а гордость не позволяет ей примириться с пренебрежением.
– А вы тоже будете думать «о другом»? – спросил я.
– Нет, Маурисио, я дала слово… Что сказано, то сказано. И знаете? Я правда хочу, всей душой хочу, чтобы, когда истечет срок, мы могли бы подать друг другу руки… на всю жизнь.
– Ах! Это утешило меня во всех огорчениях… Значит, вы меня любите, хоть немного, Мария?
– Да…
Прощание оказалось более нежным, чем я ожидал. Мы оба были растроганы и долго стояли, держась за руки. Я едва не поверил, что наконец победил ее, завоевал навсегда, и испытывал глубокое удовлетворение. Но продолжалось это недолго. На привет, который послал я ей по приезде в Буэнос-Айрес, она ответила общепринятыми вежливыми словами, после чего наша переписка почти окончательно прекратилась. Этим и объясняется, что я так мало думал о моей «почти невесте» в лихорадочно рассеянной столичной жизни, которая, не говоря уж об участии в заседаниях палаты, не оставляла мне ни минуты на размышления. Балы, вечеринки, обеды, театры, бега, прогулки не позволяли мне даже, следуя старой привычке, почитать несколько часов на ночь в постели, чтобы успокоить перед сном нервы. Ночами, после театра, я предавался карточной игре, бесконечной карточной игре в клубе с видными политическими деятелями.
Не знаю, почему утверждают, будто карточная игра не представляет другого интереса, кроме денежного, и говорят, что «люди обмениваются картами, когда не в состоянии обмениваться идеями». Я же, напротив, нахожу в ней большой «моральный» интерес и придаю ей серьезное значение, причем не собственно азарту и сложным комбинациям игры, а тому, что она развивает способность с первого взгляда определять характер человека и даже проникать в его мысли. Игрок скорее, чем кто-либо, угадывает, когда партнер обманывает его и когда обман кончается; я уверен, что Факундо Кироге это удавалось скорее как игроку, чем как гаучо. По-моему, каждый политик должен быть игроком, – разумеется, если он играет не просто ради азарта или чистого искусства, – привычка к обращению с картами подарит ему самообладание, умение сразу находить нужные уловки и хитрости; зоркий глаз, распознающий чужие характеры; способность угадывать ложные ходы противника и безмятежное спокойствие, которое позволяет проиграться в пух и прах, не дав никому это заметить; спокойствие, которое позволяет, даже в присутствии переменчивой публики, сохранять достоинство при самых страшных поражениях, облегчая тем самым невозможный в других условиях отыгрыш.
Горе политику, если народ поймет, что он вконец разорился! Былой блеск не вернется, ему нечего поставить на карту, как игроку без денег и кредита, которому уже не верят на слово.
Эти долгие партии были значительно интереснее, чем в нашем провинциальном клубе, однако вовсе не потому, что проходили более оживленно. Напротив, игра шла корректно, почти холодно, без восклицаний и проклятий, частенько звучавших в нашем обществе; но в перерывах игроки обменивались некоторыми полезными соображениями, некоторыми важными известиями, между ними устанавливалась некая солидарность, общность, кроме того, не было недостатка и в забавных случаях. Так, например, однажды вечером нас удивило отсутствие секретаря полиции, который всех увлекал своей азартной игрой, как вдруг он ворвался, словно вихрь, и, усевшись на обычное свое место, заявил:
– Простите, опоздал, пришлось задержать каких-то игроков!..
Не обходилось и без более или менее избитых психологических наблюдений. Один из моих коллег по палате, не понимая, а может и понимая, что метит также в самого себя, сказал мне как-то:
– Знаете, Эррера, человек, сидя за зеленым столом, чувствует себя кабальеро; но если он отдает этому слишком много времени, то рискует встать из-за стола мошенником…
– Или одураченным, – добавил я.
Впрочем, шулеры в нашей среде встречались редко я к обману прибегали лишь в случае необходимости, как говорят фокусники. Кое-кто был… Но это настолько обычно в цивилизованном мире, что не стоит вдаваться в подробности.
Иной раз на рассвете, выйдя после игры на улицу и увидев залитые яркой лазурью мостовые, тротуары, фасады домов, я замирал, очарованный этим одноцветным чудом, еще более поражающим после желтоватого освещения клубных гостиных. Но только такое удивительное зрелище и могло привлечь мое внимание в горячке игры; полутона, оттенки оставляли меня равнодушным.
И жизнь города тоже могла привлечь меня только своими яркими проявлениями, оттенки ее от меня ускользали; слишком озабочен я был главной игрой, в которую собирался вступить, но не видел, как и где «завести» ее: игрой своего будущего.
Начало было непомерно трудным. Сколько раз у меня опускались руки и я отчаивался пробить себе дорогу в первые ряды из последних. Сколько было соперников на всех доступных для меня путях! Даже на пути сервилизма. Вспоминаю, как двое заслуженных мужей бросились открыть дверцу кареты перед президентом после заседания конгресса. Не поспевший злобно прошипел другому:
– Прихлебатель!
А торжествующий соперник, еще согнувшись в почтительном поклоне, бросил в ответ:
– Завистник!
Моя едва зародившаяся слава оратора была недостаточной опорой за неимением случая выступить без риска и с блеском. Обсуждались вопросы слишком сложные, слишком специальные, чтобы можно было блеснуть пустыми звонкими фразами моего репертуара, а заняться глубоким изучением какого-нибудь определенного дела у меня тогда не хватало духу, тем более что аргументация нашей партии, если она хотела одержать верх, должна была быть особенно веской и убедительной. Казалось, все красноречие перешло на сторону оппозиции…