Наемный бог - Владимир Леви

Я попросил его поиграть мне свое.

— Ладно, пойдемте, сыграю. Но многое не воспримется… Играю я плохо, придется домысливать.

И в самом деле, пианистом он оказался слабым, некоторые отрывки не смог сыграть вовсе, заменил их жестикуляцией, выкриками, стуком и свистом.

Большую часть его музыки я не почувствовал: тональности взорваны, редчайшие диссонансы. Но то, что дошло, — прошибло до мозговых желудочков…

Несовершенство высокого профессионала подбавило мне духу, я решился на исповедь.

Я. — Музыка все время живет, происходит, рождается… Как дыхание: можно задержать, но не остановить… Потоки, фонтаны, ручьи, шевеление… Вибрирует во всем теле, в каждой мышце, в гортани и бронхах, иногда где-то в мозгу…

Он. — И у меня так. И еще в желудке, кишках. И в члене, да, а у вас тоже?.. Стесняться нечего, я давно подозреваю, что человек — половой орган Бога.

Я. — А когда работает Усилитель, музыка разрывает мой мозг, кипит в каждой клетке… Слышу инструменты, которых не существует, звуки, которых не бывает… Скорее всего, самообман…

Он. — Нет, именно так. Обычный творческий поток. Ничего особенного.

Я. — С некоторых пор невольно дозвучивается любой шорох и скрип, тема может возникнуть из ветра, из гудения проводов, из откашливания, из автомобильного скрежета… Уже усвоил ту нехитрую истину, что можно написать пошлую симфонию и похабный концерт, а наилегчайшая оперетта, песенка или рок-боевик могут быть сделаны с высочайшим вкусом: понимаю, что талант — врожденное неумение делать плохо, помноженное на засученные рукава, а гениальность внемерна и вообще не принадлежит человеку. Но имеет ли право на существование… Не могли бы вы как-нибудь на досуге послушать мои любительские поделки…

(Что я делаю, идиот? Сейчас спросит о нотах… Ведь и слышать не захочет, сказал давеча как по писаному: "Импровизация, при современном уровне требований, — в лучшем случае, первичное сырье. Душа душой, но на высших уровнях царствует организация". Я и сам давно знаю, что Музыка — точная наука, не допускающая никакой приблизительности — прекрасно знаю, однако…)

В.М. горячо согласен:

— Конечно. Давайте прямо сейчас.

— Простите, сегодня не могу… Надо собраться…

Музыка позволяет детям приходить к ней, но… очень близко к себе не подпускает. В основе она так же замкнута, так же холодна и неприступна, как любое другое искусство, как само духовное начало — она строга и в своей прелести, она формальна при всей своей общедоступности и в шутке проникнута грустью, как все возвышенное в этом мире…

— Я понимаю вас. Что ж, когда захотите. Пан или пропал, надо решать…

Два дня я был не в себе, накануне не спал. Отправляясь на встречу с В.М… выпил для храбрости стакан коньяка.

Мы одни в аудитории перед раскрытым роялем.

— А где ноты?

— Не захватил. Попробую наизусть.

Сел… Руки на клавишах… С чего же начнем… Для разгонки — одну из запомнившихся мелочей, в испытанной диатонике…

Так и знал…

— Плохо. В девятнадцатом веке еще сошло бы, но сейчас так нельзя. Дурная пародия.

— Это очень давно, это детское, — выдавливаю, в небывалый впадая трапе, и проваливаюсь…

Звучат друг за другом подряд семь Инфернальных Прелюдий, семь дьявольских парадоксов, пожирающих друг друга, — почти теряю сознание… едва не испускаю дух……Что?! Не верю!!! Победа.

В.М. не потрясен. Но он принял.

— Вот эти вещи — другое дело, особенно третья. В четвертой хорошая каденция. Принесите ноты, посмотрим подробней.

Мгновенно трезвею.

Или я действительно музыкант — или…

А вот еще можно? — маленькое скерцо… (Играю…)

— Хорошее скерцо, — говорит он спокойно.

Как медленно, как утомленно я люблю этого человека. Ему нравится, боже мой! Ему нравится моя музыка, которой только что не было! — которой опять нет и больше не будет…

Страстно говорит что-то о музыкальной лжи…

И тут я совершаю ошибку. (А может, наоборот?..) Надо было сразу же убежать, унести победу в зубах, в одиночестве упиться торжеством и…

Но я захотел быть честным — Я признаюсь.

— Пожалуйста, не сердитесь на меня… Я позволил себе дерзость, мистифицировал… Ничто из того, что вы только что услышали, не записано в нотах. Сочинено лишь сию минуту. Импровизации. Я, правда, называю это иначе: музыкальные медитации…

Он растерялся. Он смотрит на меня как на психа.

Похоже, я забил резаный мяч в угол своих ворот…

В.М. не эксперт, не оценщик, выхолощенный завистью, — воображение его возбудимо, чувства доверчивы, разум великодушен. Он-то знает, как трудно, ежели ты не виртуоз-исполнитель в том же лице, сыграть свою пьесу, просчитанную до последнего волоска… Удивительно ли, что фантазия его расцветила мою отсебятину?..

Помолчав, сухо говорит, что мне надо учиться записывать звуки так же легко и свободно, как они льются у меня с клавиш.

— У вас богатое воображение, абсолютное чувство формы, врожденная виртуозность… Можно оставаться любителем, это значит, на моем языке, всего лишь не зарабатывать музыкой, так что и я невольно почти любитель, а в остальном требования те же…

Приводит в пример одного крупного ученого, геолога, который вот так же мучился, а потом решился, прошел курс ускоренного дообучения у друга В.М. из того же класса и от роду в пятьдесят написал симфонию — только для себя, но хорошую…

Готов со мной заниматься.

Пристыженно благодарю…

Свадьба на Чистых Прудах

доктор Паблоб — из письма Публикатору

АНТОН не был фаталистом, но к некоторым предсказаниям относился серьезно; пожалуй, даже слишком серьезно, отчего они, как я думаю, и сбывались чаще, чем стоило бы.

По гороскопам выпадало сочетание необычайной одаренности в искусстве с необычайной невезучестью в любви (само по себе объяснимое).

Астрологии мы оба не верили, смеялись, но по жизни получалось, что она все же бывает права…

С другой стороны, не знаю и большего счастливца в любви; но счастье покидало его, как и являлось — внезапно.

В полученной Вами части архива тема эта приоткрывается едва-едва, щелочкой, и я не чувствую себя вправе перетолковывать то, о чем сам Антон умолчал или рассказал зашифрованно; добавлю только немногое.

Женился Антон довольно неожиданно, перед самым окончанием института. Многие пары уже наметились, а у него были метания между четырьмя одновременно пленявшими его девушками — он так и называл их заглазно — "квартет".

Ни одна не подозревала о существовании других. Но однажды та, которую он отождествлял с альтом, неброская, немногословная, но как-то проникновенно женственная, решительно объяснила Антону, что ждет ребенка — и что обойдется не только без аборта, но и без Антона, если он не готов к отцовству.

В загсе деревянно отслушали положенное, потом отправились вчетвером в "свадебное путешествие", предложенное Антоном: трамваем от университета до Чистых Прудов.

Майский, но на редкость неприветливый день. Всю длинную дорогу никто, как мне показалось, не произнес ни словечка, хотя все старались перешучиваться-пересмеиваться.

С нами была мама Антона, отрешенно-светлая, какой я привык ее видеть, только чаще обычного вздрагивала меж бровей едва заметная, но никогда не исчезавшая тень…

Дома, по требованью женатика, все было сугубо по-спартански. Мне удалось скрасить стол только корзиной добытых накануне цветов, похожих на разноцветные ромашки, да притащить коньяк с карамелью. Меню было студенческое, а главное — ни одного приглашенного.

По телефону, правда, некстати вломился Жорка Оргаев — о чем они говорили, не знаю… Вернулся Антон словно подмененный, но это с ним часто бывало и на ровном месте — и сразу к Беккеру: "Ну-ка, Ларчик, сбацаем отходную. Бери скрипку!.."

Не могу простить себе, что так редко решался отправляться с ним в музыкальные странствия. Всякий раз поначалу робел входить в медитации Антона, боялся помешать ему сипеньем и взвываньем отвычного смычка, а пуще всего — сфальшивить…

Но в музыке нетерпеливость друга — буйная, доходившая порой до дикостей, — сменялась трепетной бережностью, вовлечением таким тончайшим, что я забывал о скудости своих ресурсов и завороженно вступал…

…Глупейшая несообразительность: скрипку-то я и забыл!.. Антон раздосадованно постучал по коленям, но тут же смолк и как бы исчез — пальцы на клавишах…Тишина…

Я посмотрел на женщин. Старшая сидела в тени, полуутонув в большом кресле, опустив веки. Младшая оставалась за столом напротив меня: между сжатых кулачков притулился узенький подбородок; с верхней губы, слишком часто прикусываемой, сошла помада, и рот казался странно недорисованным. Светло-русая прядка волос, заколотых на макушке «башней», вынырнула из плена шпилек и беспризорно свесилась вдоль щеки…