Андрей Снежков учится жить. - Виктор Баныкин

Несколько минут Дмитрий Потапыч не мог вымолвить и слова. Кисет соскользнул с колен и упал под ноги, и на землю просыпалась крупитчатая душистая махорка. А старик все глядел и глядел прямо перед собой, на стоявший у обрыва голый еще дубок, и деревцо двоилось и троилось у него в глазах.

Как-то под вечер Маша и Каверина вместе возвращались в Отрадное. Шли по краю каменистой дороги, тянувшейся вдоль крутого обрыва. А внизу плескалась полноводная, вышедшая из берегов Волга. Река затопила всю прибрежную полосу, и осины, и ветлы, цепочкой выстроившиеся до самого Отрадного, стояли в мутной воде с радужными нефтяными разводами.

Было начало мая. Погода еще часто менялась: то наступит по-летнему жаркий день, то совсем похолодает, заморосит дождь, подует ветер — ну, совсем как осенью.

Но сегодня денек выдался особенно хороший: утром на землю пал теплый, тихий дождичек, а потом небо очистилось от облаков и засияло лучистое солнце. Сейчас оно уже клонилось к зубчатой, сиреневой гряде дальних гор, полукругом огибавших Волгу.

— А ведь как хорошо у нас здесь, Оля! — вдруг сказала Маша, замедляя шаг и неотрывно глядя на Волгу, на Жигули, на зазеленевшие деревья с бледной синевой между ветвями.

Каверина остановилась и тронула рукой молодую тонкую осинку, приютившуюся у самого обрыва.

— А запах? Чувствуешь? — продолжала Маша, тоже останавливаясь. — Только в это время так пахнет молодой, распускающейся листвой... И если бы ты знала, до чего же у меня нынче светло на душе! К чему бы это?

— Да ведь нынче же праздник, Машенька! — Каверина повернулась к Маше. — У меня у самой тоже... У меня ведь, Машенька, дочка появилась!

— Дочка? — переспросила Маша. — Какая дочка?

— Да, дочка! Вчера с мужем привезли из детского дома. И такая хорошенькая! Ты сегодня же должна ее увидеть, нашу Леночку.

Неожиданно из-за ближайшего скалистого выступа, закрывавшего вид на Отрадное, показался старенький скрипучий «газик».

— Муж, кажется, едет, — посмотрев на машину, проговорила Каверина.

Машина, поравнявшись с ними, остановилась. В дверку высунулся директор промысла. Поздоровавшись с Машей, он обратился к жене:

— Оля, ты мне нужна... Садитесь и вы, Фомичева.

— А можно узнать, зачем? — спросила Каверина.

— Телеграмму из Комитета Обороны получили. С победой нас поздравляют за освоение девонского месторождения. Поедемте-ка на митинг.

В это время распахнулась задняя дверка.

— Ба, Федя! Ты чего разъезжаешь, именинник? — обратилась Каверина к показавшемуся, из машины Трошину.

Трошин провел ладонью по мягким, волнистым волосам и ничего не ответил.

— Уезжает он завтра от нас, — пояснил директор. — Жалко — хороший бурильщик. Через год мастером стал бы. Да ничего не поделаешь... Пришлось отпустить. Давно парень рвался на фронт. Поедет фашистов добивать!

Когда Каверина опустилась на сиденье рядом с мужем, Трошин вдруг выскочил из «газика» и загородил Маше дорогу.

— Езжайте! Мы пешком! — крикнул он директору промысла.

«Газик» тронулся.

Федор с усилием проговорил:

— Мария... Григорьевна!

Маша не ответила. Она глядела куда-то в сторону, вся застыв в неловкой, скованной позе. Лишь гибкие пальцы, тонкие и длинные, теребили шерстяной поясок, плотно обхватывающий ее девически тонкий стан.

Громыхая и поскрипывая, машина уже давно скрылась за деревьями, а Трошин и Маша по-прежнему стояли молча, не зная, о чем же им говорить.

— Я нынче во сне вас видел. Весь день о вас думал, — снова через силу сказал Федор. — И кофточка на вас будто та самая, в которой вы тогда у нас в культбудке были. Помните?

Он поднял на Машу глаза и тихо ахнул.

На Маше была та самая голубая вязаная кофта с белыми звездочками, в которой она зимой первый раз пришла в культбудку Хохлова.

— Писать будете? — спросила вдруг Маша, стараясь казаться спокойной, и, наклонив голову, уже глуше добавила: — Оттуда... с фронта?

— Буду. Конечно, буду... Машенька!

Трошин заглянул Маше в лицо и весь затрепетал, загорелся: в ее глазах, больших и бездонных, стояли слезы.

ЭПИЛОГ

В родные края Трошин возвращался в конце апреля 1946 года. От речного вокзала шумного волжского города пароход отошел ранним пасмурным утром.

Федор стоял на палубе и, крепко сжимая пальцами перила сетчатого барьера, с волнением смотрел на хмурую, в пенных барашках Волгу.

Три года не был Трошин на родине. По дорогам войны он прошел не одну сотню километров, он видел много больших и малых рек, форсировал Днепр и Одер и закончил свой боевой путь на Эльбе, но лучше русской красавицы Волги, ему казалось, не было на свете ни одной реки. На фронте Федор часто вспоминал и Волгу, и Жигули, и Яблоновый овраг с нефтяными вышками...

Трошин медленно прохаживался по пустынной палубе, продуваемой забористым ветром. Он подолгу стоял на носу, вглядываясь в затянутый сиреневой мглой горизонт, туда, где нечетко вырисовывались Жигулевские ворота — две гряды высоких гор, между которыми клокотала и бурлила хмельная полноводная Волга, привыкшая к простору и свободе.

Все трогало и радовало Федора: и необозримая ширина реки, и густо застроенные фабриками, заводами и рабочими городками берега, и стоявшие в воде великаны осокори, мимо которых шел пароход, борясь с быстрым течением и верховым ветром, и сам пароход, такой чистый и белый.

Трошин смотрел на преобразившиеся за эти годы волжские берега и все думал и думал о родной Царевщине, о Жигулевских нефтепромыслах и, конечно, о Машеньке, которая ничего не знала о его демобилизации.

Перед Трошиным вырастали громады гор, близкие с детства Жигули. Даже вот сейчас, в это пасмурное апрельское утро, когда горы казались мрачными, лилово-серыми, какими-то хаотическими нагромождениями (листья на деревьях еще не распустились, а полосы сосняка с темной хвоей как бы лишними мазками подчеркивали унылую картину), Федор был в восторге от Жигулей.

Немного в стороне от него стоял невысокий, располневший мужчина в модном синем пальто, что-то рассматривая в бинокль.

Как-то совсем неожиданно для себя Федор подошел к пассажиру в синем пальто и сказал:

— Разрешите на минутку...

— Пожалуйста, прошу, — проговорил тот и протянул Трошину бинокль.

Федор поднес к глазам бинокль и посмотрел на самые дальние хребты. До этого видимые словно в тумане, они сразу приняли четкие очертания и как бы приблизились. И вдруг на одной из оголенных вершин Трошин увидел... Неужели это была буровая вышка? Он повел бинокль вправо: еще один, точно спичка, тоненький штрих столбика. Это безусловно буровые вышки нового, Родниковского нефтепромысла, возникшего тут в его отсутствие.

— Вы, кажется, что-то интересное заметили? — полюбопытствовал пассажир, все это время наблюдавший за Трошиным.

— Да, буровые вышки! — хриповатым голосом ответил Федор, возвращая бинокль. От сильного волнения, охватившего все его существо, у Трошина совсем пересохло в горле. — Понимаете — нефтяные вышки. Там промысел. Жигулевскую нефть добывают.

Разведрилось, и на небе появилось солнце, но верховой ветер, начавшийся с раннего утра, все крепчал, набирая силу.

У подножия когда-то безлюдных гор с непроходимыми оврагами, заросшими осинником и орешником, теперь километра на два вдоль берега растянулись постройки промысла и рабочего поселка.

Посмотреть на Родники на палубу вышло много пассажиров.

— Анечка! — кричала высокая девушка в шелковом плаще, заглядывая в окно одной из кают. — Иди-ка скорее сюда.

— Что люди могут сделать, а? — заговорил стоявший рядом с Трошиным старик в очках, придерживая рукой шляпу. — Давно ли это место глухим считалось? По утрам лоси ходили сюда на водопой...

— Лоси? — переспросил старика его сосед слева — вихрастый паренек в лыжной куртке.

— Именно лоси, молодой человек! — сказал назидательно старик. — Здесь рядом заповедник. У нас не только лоси, но и дальневосточные пятнистые олени обитают... Несколько лет назад на добрый десяток километров вокруг такая тишина была...

— Не рады беспокойным соседям? — не удержавшись, спросил Федор.

— Почему же? — старик поднял голову, посмотрел на Трошина. — Скрывать не стану: промысел немного потеснил нас... Возможно, и еще потеснит, но у заповедника угодья большие. Здесь всем места хватит!

«Еще в сорок третьем тут везде, до самого берега, сплошной стеной деревья стояли», — вспоминал Федор, глядя на кирпичные здания мощных силовых установок, на нефтеналивные баки, расположившиеся на отшибе, на домики рабочего поселка, на груды кирпича, бревен, бочки с цементом. А буровые вышки стояли везде: и рядом с только что отстроенным гаражом, и неподалеку от глинобитных мазанок — временного жилья рабочих, и у подножия гор, и по оврагам. Две буровые даже забрались на самую вершину хребта. Белые клочкастые облака, проплывавшие над горами, вот-вот, казалось, заденут за макушки вышек, устремившихся вверх, к необъятному голубеющему простору небес.