Сказания и легенды средневековой Европы - Марк Орлов

Здесь кстати, ради характеристики всякого рода тайных наук, свирепствовавших в Средние века и даже в последующие столетия (чуть ли не до наших дней), приведем кое-какие отрывки из алхимических книг. Заметим при этом, что заимствования наши, делаются из книг XVI и XVII столетий, которые, казалось бы, должны быть потолковее тех рукописных произведений XIV и начала XV столетий, какими мог пользоваться Жиль Рэ.

Как понимали свое искусство или науку сами алхимики или, лучше сказать, сколь неудобопонятно выражали они это понимание, о том может свидетельствовать, например, нижеследующий отрывок из «Похвального слова великому деянию или философскому камню», книги, написанной в 1659 году аббатом Пари. Великим деянием, произведением, трудом («Opus Magnus» латинских текстов, «Grand Oeuvre» — французских) алхимики и называли философский камень.

«Великое произведение мудрецов, — говорит Пари, — занимает первое место в ряду всего, что есть прекрасного. Оно дает здоровье, обеспечивает богатство, просвещает разум. Многие философы признали в этом труде восполненный символ важнейшего религиозного таинства. Он пресуществует в совершенной слитности трех чистых начал, вполне отличных и в то же время составляющих одну природу, и это является прекрасным символом Троицы. По происхождению он — всеобщее духовное начало мира, воплощенное в девственной почве, первое произведение или первая смесь элементов в первый момент рождения, дабы указать нам Слово, вочеловечившееся в недрах Девы и приявшее телесную природу» и т. д. Все алхимики в своих литературных трудах выражаются именно вот таким языком. Время на все кладет свой отпечаток. В наше время от писателя требуют прежде всего ясности изложения. Алхимики же прилагали все старания, наоборот, к неясности изложения. Видно, что человек пишет и словно все трусит, как бы его невзначай не поняли, не постигли, что, собственно, он желает сказать; это для него менее желательно. Ему надо, чтобы его не понимали; тогда только он и будет утешен, что написал нечто высшее, обычному пошлому пониманию и рассудку недоступное.

Само собою разумеется, что эта тяжкая забота о невразумительности изложения особенно усердно прилагалась к описанию самой процедуры изготовления философского камня. Вот, например, отрывок из книги «Всемирное Сокровище», приписываемой знаменитейшему алхимику Раймонду Люллю:

«Вы возьмете чрево коня, которое переварено (я хочу сказать, человек Божий, очень хорошего лошадиного навоза) и заключите его в какой-нибудь сосуд или в яму, вырытую в земле, которую со всех сторон огородите тестом, сделанным из золы, и в плотно замкнутую массу навоза вы поместите сосуд для перегонки и круговращения, до половины и более, ибо необходимо, чтобы вершина сосуда была помещена в холодном воздухе, дабы она (квинтэссенция) поднималась силою огня из навоза, а силою холода обращалась в воду и опускалась, чтобы снова подняться. Итак, вы будете иметь, без издержек и затрат, огонь без огня и вечное круговращение квинтэссенции без труда и усилий». Что, собственно, хотел сказать человек? Что навоз преет и дает жар и этим жаром можно пользоваться для так называемой дефлегмационной перегонки летучих жидкостей. Но он изъясняет эту очень простую вещь так, чтобы ее, по возможности, никто не понял или истолковал вкривь и вкось.

И чего только не предлагали алхимики в качестве материала для добывания философского камня? Фламель считает «первичными деятелями» каких-то «двух змей, которые взаимно убивают одна другую и задыхаются в собственном яде, который после смерти превращает их в живую неизменную воду». Понимай, как знаешь! Арнольд Вильнев называет «философским огнем» соединение или камень, «содержащий влагу, которая высиживается в огне». Тут во французском тексте именно поставлено слово couver — насиживать, высиживать (яйца).

Иные алхимики давали рецепты краткие и решительные, но от этой краткости нимало не выигрывавшие в ясности. Так, алхимик XVI века, Ленто (француз), предписывает: «Раствори тело (?), возьми серу, очисти ее и видоизмени, возгони дух (или спирт — esprit), соедини дух с серою, и ты будешь иметь все философское Искусство» (с большой буквы). Но что же сей сон означает?

Жиль Рэ разделял со свойственною ему страстностью алхимические мечтания своего времени. Он решил во что бы то ни стало и не останавливаясь буквально ни перед чем овладеть этим волшебным средством, которое должно было повергнуть к его ногам чуть не весь мир, по меньшей мере дать ему безграничное богатство и вечную юность. Само собою разумеется, что, как только это желание в нем обозначилось, его осадила целая свора бессовестнейших шарлатанов. В замке его, Тиффож, запылали печи и в них начали всевозможную бурду варить, кипятить, возгонять, перегонять и калить. Но как раз в разгар этой стряпни к нему прибыл дорогой гость, дофин Людовик, и печки пришлось на время погасить, а снаряды, припасы и всех шарлатанов припрятать. Алхимия, положим, не была положительно под запретом, но все же могла показаться дофину вещью подозрительною, и доверяться юноше-принцу Жиль не пожелал. Мотал он и транжирил в это время больше, чем прежде, еще бы, теперь он был спокоен: рано или поздно у него будет столько золота, что он купит хоть всю Францию, буде пожелает.

Однако алхимия лишь в редких случаях оставалась безгрешным искусством. Редкий алхимик не был некромантом, а некромантия была уже чистое колдовство. Первоначально под некромантиею подразумевалось (у древних греков) гадание при посредстве мертвецов. От трупа брали какие-нибудь части и совершали с ними волшебные операции, по ходу которых узнавали будущее. Но уже, например, в Средние века слову некромантия было придано гораздо более обширное значение. Так, в «Декамероне» Боккаччио мессер Ансальдо с помощью nigromante, т. е. некроманта, делает по желанию своей дамы Дианоры в январе цветущий сад (X день, 5-я новелла); султан Саладин повелевает своему некроманту перенести своего друга Тореяло из Египта в Италию, и тот мгновенно переносит его вместе с роскошным ложем и несметными богатствами, пожалованными ему калифом (X день, 9-я новелла). Значит, под некромантами стали разуметь могучих волшебников, владевших способностью творить настоящие чудеса и, разумеется, при пособии весьма сомнительных сил. Нет ничего мудреного, что каждый страстный алхимик, убедившись горьким опытом в тщете всех своих варений, печений и перегонок, обращался в конце концов к солидной и всегда столь охотно приходящей на помощь смертному силе, т. е. к дьяволу. Лие говорит, что во всей истории магического шарлатанства трудно указать более интересную главу, как признания самого Жиля Рэ и его главного пособника, итальянского мага Франческо Прелати. У этого кудесника, по его словам, был домашний демон (об этих демонах см. в первом отделе), по имени Баррон. Прелати вызывал его к себе, когда был наедине, и тот немедленно являлся, но только одному Прелати; Жилю он почему-то ни за что не желал показаться. У демонов есть свои капризы, и почему же им не быть у них? Оба сотрудника рассказывали потом, при следствии и на суде, о своих алхимических и волшебных работах, и показания их чрезвычайно интересны. Не знаешь, чему больше удивляться — наглости ли итальянского шарлатана или умилительному легковерию французского маршала. И чего только не выделывал с ним итальянец. Однажды, например, он объявил Жилю, что на его настойчивые мольбы его домашний демон Баррон, наконец, смилостивился и приволок ему целую груду золота, огромные слитки которого покрыли весь пол в его комнате. Но демон почему-то распорядился, чтоб Прелати не смел прикасаться к этому золоту, пока ему сам Баррон не скажет, что можно. Само собою разумеется, что восхищенный Жиль пожелал видеть это золото, хоть издали на него полюбоваться. Прелати и повел его в свою комнату, но, отворив ведущую в нее дверь, мгновенно отшатнулся, захлопнул дверь и с трепетом сообщил Жилю, что в комнате сидит громадный зеленый змей (доволхвовались до зеленого змия!..). Разумеется, оба в испуге, один в совершенно натуральном, другой в поддельном, обратились вспять. Жилю, однако, не хотелось отказать себе в удовольствии либо полюбоваться на груды золота, либо посмотреть хоть, за неимением лучшего, на зеленого змея. Он вооружился Распятием, в которое, по преданию, была вделана частица настоящего Креста Господня, и настаивал на том, чтобы опять идти в ту комнату. Но Прелати ему доказал, что если они будут сражаться с демоном силою Креста, то тогда им нечего и рассчитывать на его помощь. Это было вполне последовательно и разумно, и Жиль покорился. Между тем дошлый демон, очевидно, осведомился, что против него хотели строить козни, и в наказание за это превратил золото в мишуру, которую Прелати превратил в красный порошок. Жиль изо всех сил хлопотал о том, чтобы войти в дружбу с этим дьяволом. Он написал собственною кровью форменный договор, по которому уступал Баррону свою душу за три дара: всеведения, богатства и могущества. Но Баррон был демон удивительно несговорчивый и неподатливый. Прелати объяснил, что демон сердит на Жиля, сердит за то, что тот все еще не принес ему никакой жертвы. Жертва, угодная демону, как Прелати пояснил на следствии, была вещь совсем невинная: дьявол удовольствовался бы курицею, голубем, по принципу «мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь». Дьяволу надо было только убедиться этою жертвою, что он заручился новым усердным поклонником. К сожалению, эта первая жертва ничего собою и не знаменовала, кроме, так сказать, первого знакомства, и ни к чему дьявола не обязывала. А кому угодно от него заполучить что-либо посущественнее, тот должен был и жертву принести покрупнее, например, преподнести дьяволу какую-нибудь часть, взятую из тела невинного младенца. Жиль раздобыл что требовалось. Народная молва потом приписывала Жилю сотни убийств невинных младенцев, но во время его процесса речь шла только об одном этом случае, т. е. было установлено, по-видимому, что только на этот раз Жиль истребил младенца с целью принести его в жертву дьяволу. И хотя всего им (по данным процесса) было загублено сотни полторы детей, но то было раньше; тогда он неистовствовал в припадках болезненного извращенного эротизма, т. е. творил скверности над детьми и потом их умерщвлял из утонченного распутства, а не с магическими целями. Те, прежние, злодейства, как мы уже сказали, вовсе и не разбирались духовным судом, ибо представляли собою простую уголовщину и за нее и были сочтены. Конечно, будь у Жиля побольше времени, он, быть может, и раскутился бы, и прибавил бы к жертвам своего сладострастия еще несколько десятков новых жертв, уже специально предназначенных демону. Но ему не дали времени. Мы уже упоминали о том, что он продавал свои имения одно за другим. Продавал он их своим соседям: герцогу бретанскому Иоанну и его канцлеру, епископу нантскому Малеструа; продажа совершалась с оставлением за Жилем права на обратный выкуп запроданных владений, так что это была, пожалуй, не продажа, а скорее заклад. Но покупатели сообразили, что если бы, например, Жиль умер, то его владения, как невыкупленные, за ними бы и остались. Эта мысль показалась им достаточно соблазнительною, чтобы погубить Жиля. Они умненько за ним последили и в точности осведомились о том, во-первых, что он истребил в своих пароксизмах полового извращения целую уйму детей, а во-вторых, что он занимается магиею и тщится войти в тесные сношения с демоном, и приносит ему в жертву детей. Этого было вполне достаточно, чтобы осудить его на смерть обоими судилищами: и духовным, и светским. Но напасть прямо и открыто на могучего барона было небезопасно, надо было выжидать благоприятного случая, и он как раз не замедлил представиться.