Исторические портреты. 1762-1917. Екатерина II — Николай II - А. Сахаров (редактор)

Современники были в недоумении от суровости кары, постигшей Новикова. Но оно рассеется, если мы примем во внимание, что степень наказания московских розенкрейцеров во многом зависела, по точному определению В. А. Западова, от меры их участия в «уловлении известной особы». Так, те из них, кто подозревался лишь в религиозно-мистических исканиях (например, М. М. Херасков), вообще не пострадали. И. В. Лопухин, отрицавший свою причастность к сношениям с Павлом, был оставлен в Москве под присмотром полиции. Считавшиеся более замешанными в связях с цесаревичем Н. Н. Трубецкой и И. П. Тургенев были сосланы в свои имения. Теснее всего связанный из павловского придворного окружения с мартинистами Репнин был лишь оставлен под подозрением, но, конечно, навсегда потерял расположение императрицы. Баженов вовсе не был наказан — видимо, казалось выгодным представить «главного архитектора» только исполнителем поручений мартинистов. Но сам Новиков, в котором Екатерина II видела ведущую среди них по своему общественному весу и политическим устремлениям фигуру, наиболее ответственную за сношения с Павлом, по одному лишь указу императрицы, вне судебного разбирательства, был заключен на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость — жестокость, в целом не характерная для прежних лет ее царствования. Арест и заключение Новикова в крепость были окружены атмосферой чрезвычайной секретности. В частности, коменданту Шлиссельбургской крепости лично Екатериной II было повелено принять некоего арестанта от А. А. Прозоровского, но имя Новикова при этом не называли, и в дальнейшем содержании его в крепости власти стремились этого имени не упоминать.

«Тогда говорили, — вспоминал Д. П. Рунич, — что не столько французская революция была причиною засады Новикова в крепость, сколько внушение Екатерине мысли, что он и общество масонов желают возвести на престол России наследника, ее сына». Новый и, казалось бы, неожиданный поворот этому событию придает указание известного в прошлом веке историка русской литературы Н. С. Тихонравова, основанное, вероятно, на каких-то утраченных материалах: «Новиков в 1792 г. посажен был в Шлиссельбургскую крепость. Причиной тому был конституционный акт, представленный князю Павлу Петровичу Паниным, одним из друзей и покровителей московских масонов». Вполне согласуется с этим и замечание Е. С. Шумигорского, весьма осведомленного в архивах павловской эпохи и о многом знавшего по устным преданиям: «Масоны того времени были правы, считая главною причиною подозрительного отношения к себе императрицы связи свои с Павлом Петровичем и членами панинской партии» (курсив мой. — А. Т.)

Что могло за всем этим стоять?

Напомним, что Н. И. Панин умер в конце марта 1783 г., значит, дело касалось весьма отдаленного по времени представления им наследнику некоего «конституционного акта». Такой конституционный проект действительно существовал, и Екатерина II о нем что-то знала (речь об этом у нас еще впереди). Стало быть, если приведенные выше свидетельства признать достоверными, подозрение Екатериной Н. И. Панина в давних конституционных замыслах, каким-то образом увязанных со стремлением возвести на престол Павла, также должно быть учтено как фактор, усугубивший меру наказания Новикова. Более того, это подозрение бросало тень на весь кружок московских мартинистов — раз Н. И. Панин имел стойкую репутацию их «покровителя». Хотя, точности ради, надо сказать, что он так и не дожил до расцвета его деятельности, а сами мартинисты были весьма далеки от выработки каких-либо конституционных планов. Тем не менее их отношения с Н. И. Паниным и его «партией» были в глазах Екатерины ничуть не меньшим криминалом, чем даже их тайные связи с Павлом.

Выведя дело московских мартинистов из-под судебного разбирательства, сделав все возможное, чтобы утаить сведения об участи Новикова, имя которого пользовалось широкой известностью в русском образованном обществе, Екатерина II старалась избегать публичных толков, столь нежелательных в условиях скрытого брожения внутри страны и сложной внешнеполитической ситуации, не говоря уже о том, что это могло бы подорвать ее престиж «просвещенной государыни». Но, конечно, первейшую роль играли здесь крайне щекотливые обстоятельства ее взаимоотношений с сыном — наследником престола, которые таило в себе дело московских мартинистов. Не случайно И. В. Лопухин дважды в своих записках упомянул установку екатерининского следствия 1792 г. на «расширение той завесы, которая закрывала главный предмет подозрения». Будь обстоятельства такого рода преданы огласке в результате судебного рассмотрения — и монархическим интересам Екатерины II, и правящей династии в целом был бы нанесен непоправимый ущерб.

Что же до самого Павла, то и он не остался в стороне от следствия. Екатерина потребовала от него разъяснений по поводу показаний мартинистов о его связях с новиковским кружком. Павел категорически отверг павшие на него подозрения, продиктованные, как он заявил, «злым умыслом». Екатерина сделала вид, что поверила, хотя продолжала считать объяснения сына ложными, а его вину — доказанной. Так или иначе, но Павел в глубине души, видимо, понимал, что более всего Новиков и его сподвижники могут пострадать из-за сношений с ним. Возможно, этим была вызвана и его раздраженная реакция на последний визит Баженова. Не исключено, что сильно встревоженный Павел не просто дал при этом волю своему темпераменту, но и хотел дать понять московским мартинистам о надвигающейся на них опасности, а тогда, в начале 1792 г., он уже мог почувствовать ее приближение.

Несомненным признаком глубокой личной заинтересованности Павла в участи московских мартинистов может служить то обстоятельство, что после смерти Екатерины II он затребовал и держал в своем кабинете до конца жизни их секретнейшие следственные дела и особенно все, что касалось Новикова, его масонские бумаги, допросы и т. д. Еще более красноречиво свидетельствует об этом и то, как Павел распорядился сразу же по своем воцарении судьбой подвергшихся при Екатерине II гонениям участников новиковского кружка. Буквально на следующий же день был освобожден из крепости Новиков, которого считали то ли сошедшим с ума, то ли давно умершим. Н. Н. Трубецкому и И. П. Тургеневу разрешалось вернуться из ссылки и пользоваться полной свободой, причем Тургенев был назначен вскоре директором Московского университета. Всячески обласкан был И. В. Лопухин, определенный к Павлу статс-секретарем, в 1797 г. он был пожалован и сенатором. Возвратился из опалы Н. В. Репнин, произведенный в фельдмаршалы. Покровительство Павла масонам продолжалось в последующем. Вскоре после коронации он даже предложил им как бы заново открыть масонские ложи и, по преданию, собрав на этот предмет видных масонов, держался с ними весьма любезно, говоря: «Пишите ко мне просто, по-братски и без всяких комплиментов» (курсив мой. — А. Т.). И только с принятием Павлом гроссмейстерства в Мальтийском ордене в 1798 г. это покровительство было прервано. Мы, наверное, не ошибемся, если скажем, что и став императором, Павел ощущал не только человеческую, духовную близость с этими людьми, но и свою ответственность перед ними.

Официально провозгласив при воцарении Павла своим наследником, Екатерина II, как мы уже не раз отмечали, меньше всего думала о том, что он когда-либо займет российский престол. Систематически не допуская Павла по достижении им совершеннолетия к управлению страной, она обнаруживала свои истинные намерения на его счет, ибо в условиях абсолютистской системы правления не готовить исподволь наследника к государственным делам означало не что иное, как не воспринимать его всерьез будущим самодержцем. Удаление Павла после 1783 г. от большого императорского двора в Гатчину лишь подтверждало нежелание Екатерины II видеть его в этой роли. Но даже наступившее затем многолетнее отчуждение еще не лишало Павла надежды на изменение со временем, при благоприятном стечении обстоятельств, его положения в государстве.

Однако надежда эта в один прекрасный день могла безвозвратно рухнуть, коль скоро возникла бы угроза самим его правам на престол. А лишить его этих прав Екатерина замышляла уже давно, едва ли не с первых же месяцев царствования.

Об этом, в частности, свидетельствует история с ее бракосочетанием, разыгравшаяся в 1763 г., вскоре после коронации. Тесно связанный с ней в прежние годы бывший канцлер А. П. Бестужев-Рюмин предложил (видимо, по ее подсказке или угадывая ее желание) возбудить вопрос о вступлении императрицы в брак, имея в виду ее молодые еще годы и интересы престолонаследия. Претендентом на руку императрицы подразумевался при этом ее возлюбленный Г. Г. Орлов, которому она в значительной мере и была обязана успешным исходом дворцового заговора 1762 г. Еще до свержения Петра III у нее родился от Орлова сын Алексей (получивший в 1765 г. фамилию Бобринский).