Унесенные ветром - Маргарет Митчелл

Самым излюбленным занятием тетушки было почесать язычок; она любила это даже больше, чем вкусно покушать, и могла часами добродушно и безобидно обсуждать чужие дела. Не будучи в состоянии запомнить ни одного имени, ни одной даты или названия места, она постоянно путала действующих лиц одной разыгравшейся в Атланте драмы с действующими лицами другой, что, впрочем, никого не вводило в заблуждение, так как никто не был настолько глуп, чтобы принимать ее слова на веру. К тому же ей никогда и не рассказывали ничего по-настоящему скандального или неприличного, так как, невзирая на ее шестидесятилетний возраст, все считали своим долгом оберегать целомудрие этой старой девы, и благодаря молчаливому сговору ее добрых друзей она так и осталась на всю жизнь невинным, избалованным старым ребенком.

Мелани во многих отношениях походила на свою тетку. Она была так же скромна, так же застенчива, так же заливалась краской, однако при всем том вовсе не лишена здравого смысла. «Да, конечно, на свой лад», – невольно признавала в глубине души Скарлетт. Лицо Мелани, как и лицо тетушки Питти, было невинно и безоблачно, словно лицо ребенка, встречавшего в жизни лишь доброту и правдивость, искренность и любовь. Лицо ребенка, ни разу еще не столкнувшегося ни с жестокостью, ни со злом и не сумевшего бы распознать их при встрече. Мелани была счастлива, и ей хотелось, чтобы все вокруг тоже были счастливы или хотя бы довольны своей судьбой. Поэтому она стремилась видеть в человеке только лучшие его стороны и всегда доброжелательно отзывалась о людях. В любом, самом тупом из слуг она обнаруживала черты преданности и доброты, искупавшие в ее глазах тупость; в любой, самой уродливой и несимпатичной из знакомых девиц открывала благородство характера или приятное обхождение и о любом мужчине, сколь бы он ни был незначителен или скучен, старалась судить не по бросающимся в глаза недостаткам, а по скрытым в нем, быть может, достоинствам.

За эти искренние и непосредственные порывы ее великодушного сердца все любили Мелани и невольно тянулись к ней, ибо кто может остаться нечувствительным к чарам такого существа, умеющего открыть в других положительные черты характера, о коих сам их обладатель даже и не подозревает? И у Мелани было больше подруг, чем у любой другой женщины в городе, а также больше друзей-мужчин, хотя и меньше, чем у других девушек поклонников, так как она была лишена самоуверенности и эгоизма, играющих немалую роль в деле покорения мужских сердец.

Правила хорошего тона предписывали всем девушкам-южанкам стремиться к тому, чтобы окружающие чувствовали себя легко, свободно и приятно в их обществе, и Мелани всего лишь следовала общим канонам. Этот установленный женщинами неписаный кодекс поведения и придавал привлекательность обществу южан. Женщины Юга понимали, что тот край, где мужчины довольны жизнью, привыкли не встречать возражений и могут преспокойно тешить свое тщеславие, имеет все основания стать для женщин весьма приятным местом обитания.

И от колыбели до могилы женщины прилагали все усилия к тому, чтобы мужчины были довольны собой, а довольные собой мужичины щедро вознаграждали за это женщин своим поклонением и галантностью. В сущности, они от всей души были готовы одарить женщин всеми сокровищами мира, за исключением ума, которого никак не желали за ними признавать.

Скарлетт умела быть столь же обходительной, как Мелани, но не бессознательно, а с хорошо отработанным мастерством, со знанием дела. Разница между ними заключалась в том, что Мелани говорила приятные, лестные слова, просто желая доставить людям хоть мимолетную радость, Скарлетт же всегда преследовала при этом какую-то свою цель.

От двух самых близких ему женщин Чарлз не мог почерпнуть знания жизни со всеми теневыми ее сторонами – ничего, что помогло бы закалить его волю, и дом, в котором он жил и мужал, был похож на теплое, мягкое птичье гнездышко. Тихая, старомодно-чинная атмосфера этого дома ничем не напоминала Тару. Скарлетт не хватало здесь многого: мужского запаха – бренди, табака, фиксатуара; резких голосов и случайно слетавших с уст крепких словечек; ружей, бакенбард, седел, уздечек, путающихся под ногами гончих собак. Непривычно было не слышать перебранки слуг за спиной у Эллин; извечных перепалок Мамушки с Порком; пререканий Розы с Тиной; грозных окриков Джералда; не хватало и собственных ядовитых пикировок со Сьюлин. Не приходилось удивляться, что Чарлз, выросший в этом доме, был робок и застенчив, как пансионерка. Здесь не повышали голоса, не приходили в состояние ажитации; все учтиво прислушивались к чужим мнениям, и в конечном счете черный седой властный автократ правил из своей кухни всем и вся. Скарлетт, рассчитывавшая стать сама себе хозяйкой, вырвавшись из-под Мамушкиной опеки, обнаружила, к своему огорчению, что дядюшка Питер придерживается еще более суровых понятий о том, как должна вести себя молодая дама, а тем более – вдова мистера Чарлза.

Тем не менее в атмосфере этого дома Скарлетт мало-помалу снова возрождалась к жизни, и незаметно для нее самой к ней возвращалась прежняя жизнерадостность. Ей едва минуло семнадцать лет, она обладала превосходным здоровьем и несокрушимой энергией, а родня Чарлза всячески старалась сделать ее жизнь приятной, и если это не всегда им удавалось, не их была в том вина. У Скарлетт и сейчас еще при упоминании имени Эшли больно сжималось сердце, но тут уж изменить что-нибудь никто был не властен. А это имя так часто слетало с губ Мелани! Между тем Мелани и тетушка Питти без устали изобретали всевозможные способы развеять ее печаль, которую они, естественно, приписывали совсем другим причинам. Всячески стараясь развлечь Скарлетт, они не давали воли своему горю. Они проявляли бесконечную заботу о ее питании, настаивали, чтобы она всякий раз вздремнула после обеда, а потом поехала покататься в коляске. Они безудержно восхищались ею – ее живым нравом, ее прелестной фигурой, ее белой кожей, ее маленькими ручками и ножками – и не только неустанно твердили ей об этом, но тут же, в подкрепление своих слов, принимались обнимать ее, целовать, душить в объятиях.

Скарлетт принимала их ласки без особого восторга, но расточаемые ей комплименты согревали душу. Дома она никогда не слышала по своему адресу так много приятных слов. Мамушка, собственно, только и делала, что старалась искоренить ее тщеславие. Малютка Уэйд уже не был для нее теперь докукой, так как все население дома – как белое, так и черное (и даже соседи) – боготворило ребенка, и право подержать его на руках непрерывно отвоевывалось с боем. А больше всех обожала его Мелани. Она находила его восхитительным даже в те минуты, когда он заучивался неистовым ревом, и восклицала:

– Сокровище мое! Ах, как бы я хотела, чтобы ты был моим сыном!

Порой Скарлетт становилось нелегко скрывать свои чувства, ибо она по-прежнему считала тетушку Питти невыносимо глупой старухой, а бессвязный лепет и пустословие этой дамы нестерпимо действовали ей на нервы. Мелани же возбуждала в ней чувство ревности и неприязнь, которые становились все острее. Порой, когда Мелани, сияя от любви и гордости, принималась говорить об Эшли или читать вслух его письма, Скарлетт вынуждена была внезапно встать и покинуть комнату. Однако при всем том она находила жизнь здесь довольно сносной. Атланта предоставляла ей больше разнообразия, чем Чарльстон, или Саванна, или Тара, а новые, совсем непривычные для нее обязанности, налагаемые войной, не оставляли времени для размышлений и тоски. И все же порой, потушив свечу и зарывшись головой в подушки, она тяжело вздыхала и думала:

«О, если бы Эшли не был женат! Почему должна я возиться с ранеными в этом чертовом госпитале! Ах, если бы я могла завести себе поклонника!»

К уходу за ранеными она мгновенно возымела неодолимое отвращение, однако ей приходилось скрепя сердце делать это, поскольку обеим дамам – и миссис Мид и миссис Мерриуэзер – удалось заполучить ее в свои комитеты и четыре раза в неделю она в грубом переднике, закрывавшем платье от шеи до полу, повязанная косынкой, отправлялась по утрам в душный, смрадный госпиталь. Все женщины Атланты, и молодые и старые, работали в госпиталях и отдавались этому делу с таким жаром, что казались Скарлетт просто фанатичками. Они, естественно, предполагали и в ней такой же патриотический пыл и были бы потрясены до глубины души, обнаружив, как мало, в сущности, было ей дела до войны. Если бы ни на минуту не покидавшая ее мучительная мысль, что Эшли может быть убит, – война для нее попросту не существовала бы, и в госпитале она продолжала работать лишь потому, что не знала, как от этого отвертеться.

Ничего романтического она в своей работе, разумеется, не видела. Стоны, вопли, бред, удушливый запах и смерть – вот что обнаружила в госпитале Скарлетт. И грязных, бородатых, обовшивевших, издававших зловоние мужчин, с такими отвратительными ранами на теле, что при виде их у всякого нормального человека все нутро выворачивало наизнанку. Госпитали смердели от гангрены – эта вонь ударяла Скарлетт в нос еще прежде, чем она успевала ступить на порог. Сладковатый, тошнотворный запах впитывался в кожу рук, в волосы и мучил ее даже во сне. Мухи, москиты, комары с жужжанием, писком, гудением тучами вились над больничными койками, доводя раненых до бессильных всхлипываний вперемежку с бранью, и Скарлетт, расчесывая свои искусанные руки и обмахиваясь листом пальмы с таким ожесточением, что у нее начинало ломить плечо, мысленно посылала всех раненых в преисподнюю.