Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию - Вальтер Шубарт

разоблачает всю внутреннюю гнилость Европы и скрытые в ней ростки смерти. Оно показывает, где был бы сейчас Запад, если бы был честным. Из Европы полетели искры на Восток. Мощное дыхание русских раздуло их в огромный пожар. Теперь пламя грозит перекинуться на его первоисточник. Уже и в Европе, где до сих пор был лишь «спокойный атеизм», ощущается рост бунтарского атеизма, ненависти и нетерпимости.

Русские взяли на себя судьбу Европы, предвосхитив ее. Теперь мы видим пропасть, в которую ей придется упасть, если она не отречется от своих идей или не оставит их. Россия доказала всему человечеству несостоятельность безбожной культуры и иллюзорность автономного человека. Она показывает конец культуры преходящего и, страдая за всех, очищается сама от того чужеродного, что душило ее веками. Глядя на русскую судьбу, мы осознаем или должны осознать, что общественная жизнь без морали невыносима, а мораль без Божества невозможна. Когда человеческое общество не скреплено связью с Богом, оно постепенно разлагается до естественно-первобытного состояния, какое виделось Гоббсу, – и начинается война всех против всех, бессмысленная бойня ради низменных целей. Человечество или живет надчеловеческими ценностями, или – прекращает существование. В конце пути, на который ступили позитивисты, стоит не человек разумный, а бестия, и вместо желанного господства человека над природой устанавливается господство хищного зверя над человеком. «Предполагать в человеке только человеческое – значит ошибаться в нем», – к этой древней мудрости в устах Аристотеля нас окольным кровавым путем возвращает русская трагедия.

Как это ни странно звучит, но факт: русское безбожие – ядро большевицкой революции – это ультиматум Бога Европе. В этом и надо искать ее всемирно-исторический смысл. Он не имеет ничего общего с громкими лозунгами тех, кто надеется повелевать судьбой народа, – в действительности же через них предвечная Воля преследует свои собственные цели.

Переживание Евангелия

Чтобы определить, насколько проникнуто христианством естество народа или сущность той или иной культуры, не следует делать акцент на догматических или культовых частностях. Куда важнее, поскольку показательно для духовной жизни – отношение между догмой и культом, а внутри самого культа – между литургией и проповедью. Но самое главное – основной душевный настрой людей, безотносительно к тому, в какого Бога они верят и к какой Церкви принадлежат. Есть христиане без принадлежности к христианству[261], и есть нехристиане, посещающие христианские богослужения. Принадлежность культуры к христианству определяется тем, в какой степени оно пронизывает каждого отдельно взятого человека в каждой отдельной фазе его жизни. Я оставляю в стороне вопрос, чем отличается восточная Церковь от обеих западных форм вероисповедания. Это не относится к делу. Я лишь хочу проанализировать, соответствует ли христианство, и насколько, европейской и русской сущности; а это проблема психологическая, не теологическая.

В России как-то было жестко сказано, что в Европе дело Христа потерпело провал. На это Запад – имея перед глазами большевизм – удивленно возразит встречным вопросом: но разве не русские предали христианство? – Ясно одно: все европейские народы, выросшие и воспитавшиеся в древнеримском духе, склонны ставить правовой принцип выше идеи любви. Поскольку они переняли античную культуру не в греческой, а в римской форме, они сделали лейтмотивом своих моральных поступков вместо эллинской ἀγάπη[262] – латинскую justitia[263]. Это соответствует иудейской религии закона, но не духу Евангелия. Новой и великой мыслью Евангелия, принесенной миру, была всеобъемлющая любовь, стремление к примирению, преобладание связующих сил над силами раздора и раскола. И как раз человеку, воспитанному на правовом мышлении, труднее, чем другим, подняться до евангельской религии любви. Поэтому евреям было труднее обратиться к христианству, нежели грекам, хотя зародилось оно на еврейской земле. Понятия греха и покаяния, возрождения и воскресения нравственно падшего человека необъяснимы для сторонника религии закона. Он воспринимает притчу о блудном сыне как грубое попрание своего правового чувства. Он никак не возьмет в толк, почему, по христианскому учению, злой человек, перейдя через мостик раскаянья, не только возвращается на то нравственное место, которое он занимал до совершения греха, но еще и возвышается за это. Законник отметает дерзновенную евангельскую психологию греха, согласно которой злое может стать святым, в то время как уверенный в своей правоте законник навечно застывает в рамках, которые определил себе. Тот, кто судит на основании права и его нарушений, не сможет простить по любви. Ибо прощение означает: дать больше, чем мы должны. Оценка по заслугам и провинностям не согласуется с настроем любви. Это не по-христиански, а по-римски и иудейски – соотносить свои действия с буквой закона, беспокоясь только об одном: как бы избежать наказания со стороны властей. Христианин не спрашивает о предписаниях и запретах, а следует своему принципу любви; преисполненный ею, он следует ей даже тогда, когда это не предписано, и даже тогда, когда это не дозволено. Он лишает правомочности удобную оговорку, что он не обязан этого делать. Он отвергает разделение человеческого сердца на участки прав и обязанностей. Он стоит по ту сторону этого, стоит над добром и злом. Римское правовое мышление великолепным образом помогает жить по Ветхому Завету, но оно затрудняет следование Завету Новому. Этот римский дух вскоре проник в христианскую Церковь. Она обязана ему не только своей мастерски организованной иерархией, но и опасным возвращением двух римских идеалов – цезаризма и империи. Наследник Цезаря украсил себя папской тиарой, а империя приняла форму вселенской Церкви. Особенно своеобразным способом римское и христианское смешалось в каноническом праве, которое пытается развить правовые принципы Юстиниана на основе христианского мышления.

Вторая большая опасность для христианства исходила от влияния северного ландшафта. Там евангельское учение натолкнулось на неожиданно неподатливую почву. Оно приживалось крайне медленно, на отдельных территориях и под эгидой кровавых мечей. Насильственное обращение здесь не свидетельствует о врожденных склонностях к христианству. Новое учение насаждалось войной, и там, где оно пускало ростки, сразу же становилось воинственным. Уже в «Гелианде»[264] Спаситель мира предстает в виде воинственного Герцога, предводителя небесного войска. Христос Утрехтской псалтыри[265] разъезжает по поднебесью в военной колеснице, запряженной четверкой лошадей, и ликующе размахивает факелом над своими врагами. Христианский Бог становится – как Его позже назвал Лютер – твердой крепостью, надежной защитой и оружием. Христианский биограф короля франков Хлодвига[266] говорит о нем следующее: «Когда Хлодвиг при своем крещении услышал о предательстве и страданиях Христа, он воскликнул, что если бы находился рядом, то отомстил бы за это вместе со своими франками кровавой местью». И духовный автор радуется этим словам, добавляя: «Этим