Услышь мою тишину - Тори Ру

знал, куда себя деть. Ходил по краю крыши, стоял на табуретке с петлей на шее, но так и не решился — кишка тонка. Ездил в больницу, сидел в справочном до тех пор, пока санитарки пинками не выгоняли меня на улицу. День и ночь просил всех богов, чтобы ты выкарабкалась, чтобы и я смог жить дальше. И чудо все же случилось — мы оба стоим сейчас здесь. Так что страдать и гнить заживо я больше не собираюсь.

У меня слабеют колени, кипяток разливается внутри, подступившие рыдания давят на переносицу — этот парень всегда был для меня лучшим человеком на земле.

Он обязательно станет чьим-то счастьем, надежной стеной, верной жилеткой и любящим сердцем, но покрытый шрамами уродливый монстр ему не пара.

И хоть мне сейчас до одури страшно и грустно, я решаюсь:

— Паша… Давай я покажу тебе кое-что. Скажешь ли ты после этого, что готов быть со мной? — Прислоняю трость к ограждению палисадника, расстегиваю пуговицу на манжете, аккуратно закатываю рукав и шагаю к свету.

Я давно должна была расставить все точки над «и», отпустить его на все четыре стороны, забыть… но Паша лишь усмехается и пожимает плечами:

— Не надо. Я видел их.

— Видел? — Я впечатываюсь в его фразу, словно в глухой забор, шатаюсь, испуганно озираюсь по сторонам, но не нахожу опоры. Паша подхватывает меня под локти, туманит мозги близостью и знакомым тонким ароматом, усаживает на скамейку и устраивается рядом.

— Как только появилась надежда, я постоянно начал тусоваться под окнами реанимации — обкуривался до блева, пил дерьмовый кофе из автомата, мерз так, что не мог разогнуть пальцы и ждал. Твоя мама спускалась и ругалась, но я не уходил, пока отец не затаскивал меня за шкирку в машину. Мне позарез нужно было к тебе попасть. Когда тебя перевели в палату, Тамара Андреевна сама подошла ко мне и сказала, что есть некоторые проблемы. Ну… что ты никогда не станешь прежней. Что мне нужно хорошо подумать над этим и отвалить, если я не готов к трудностям. Я ответил, что мне пофиг. В общем, она договорилась с персоналом, и меня провели в отделение. Подспудно я ожидал какого-то ужаса, но, блин… В момент, когда я стоял над твоей кроватью и сгорал от бессилия и ненависти к себе, ты открыла глаза.

Паша замолкает, откидывается на дощатую спинку, запрокидывает голову, долго смотрит в черные небеса над крышами домов, и я ощущаю его спокойное родное тепло.

— Ты можешь тонуть в своей боли и дальше. — Он выпрямляется и обращает ко мне безмятежное лицо. — Но с меня ее хватит. Я буду вытаскивать тебя, сколько потребуется. Потому что всегда вытаскивал. Потому что по-другому не умею. И мне не интересны другие варианты. Они не для меня.

Сумрачные глубины двора подергиваются туманом, в ушах отзывается голос Сороки: «…Я выбрал ее. А она верит мне. Я никогда больше не посмотрю на других девчонок, потому что знаю теперь, что такое любовь. Любовь — это свет. Он дает надежду».

Моя вывернутая наизнанку душа пульсирует и не вмещается в клетку ребер, я пытаюсь усмирить ее, дышу ртом, царапаю ногтем обшарпанные доски, безуспешно борюсь со слезами и вскакиваю, но Паша ловит меня за полу рубашки и возвращает на скамейку.

— Останься! — Он осторожно дотрагивается до моей руки, вкладывает в нее что-то маленькое и гладкое, пристально смотрит в глаза и тихо шепчет: — Останься со мной. Навсегда.

В ушах гудит, испуг разгоняет все мысли. Паша поднимается, быстро набрасывает капюшон и уходит в ночь, не дожидаясь ответа.

Крепко сжимаю пальцы, но уже мучительно ясно осознаю, что Паша только что сделал.

Он предложил жить дальше. Вытаскивать друг друга из бед и депрессий, любить и беречь, помогать и защищать, вместе идти по миллионам дорог — в горе и в радости, пока смерть не разлучит нас… Потому что вдвоем легче. Потому что так проще хранить воспоминания, которые нельзя забывать.

Кусаю губы, давлюсь слезами, стираю их рукавом, и черная тень с готовностью повторяет за мной резкие дерганые движения. Пульс заходится и замирает, сотни иголочек покалывают тело. Под электронные сигналы сверчка, отдаленные звуки сирен и лай собак в ужасе раскрываю ладонь.

В призрачном свете фонаря на ней блестит желтое колечко.

Меня сокрушают раскаяние и нежность, благодарность и вина, тоска и нестерпимо светлая огромная любовь… Потоки хороших слез текут по щекам, вырываются наружу стоном, судорогами, дрожью, спазмами. Я реву как ненормальная, и душа освобождается от застарелой боли. Окончательно, бесповоротно и навсегда.

* * *

49

Дождь шепчет миллионы заклинаний, в распахнутую форточку влетает ночная прохлада, тени ветвей и отсветы фонарей нежно гладят стены.

Беспрестанно ворочаюсь под тонким одеялом, дышу через раз, но не могу унять бушующее в солнечном сплетении тепло.

Слова Паши звенят в ушах.

Из-за меня он прошел через страшные испытания, но, вопреки всему, готов забыть все плохое. Он видел мои шрамы, но протянул руку.

Кольцо, сосланное в Стасину тумбочку, прожигает фанеру пыльной полки, притягивает мой взгляд, пугает до колик, смущает и смешит.

«Ты совсем тронулся умом?.. Как же мы будем жить?.. Твоя мама свалится в обморок, стоит тебе заикнуться об этом…» — внутренний голос репетирует возможные варианты, но мозг отказывается ясно мыслить.

«Останься со мной. Навсегда…»

Я икаю.

Паша высказался и скрылся в темноте, а что теперь делать мне?!

Я никогда не стремилась создать семью, и, как только воображение забредало не в ту степь, морщилась от омерзения, представляя кастрюли с борщом, грязные носки под диваном, жирного самодовольного дядьку, с которого надлежало сдувать пылинки… Стася была солидарна со мной и клялась, что ни за что и никогда не выйдет замуж.

Но мой лучший друг Паша совсем не похож на того дикого мужика из наших страшилок. Он талантливый, отзывчивый, веселый, деликатный и до мурашек красивый. Вместе мы выпутывались из любых передряг, отрывались по полной, глядя друг на друга, забывали обо всем на свете… Он никогда не давал меня в обиду и своей надменной улыбочкой, внезапно превращавшейся в широкую и искреннюю, сводил на нет любую неприятность.

Значит, все не так уж и страшно, верно?

Дело за малым — дать ему знать, что я…

Прерывисто вздыхаю и, чтобы утихомирить хаос внутри, изо всех сил давлю на грудь кулаком.

Черт. Что я… согласна?

Комкаю безвольную подушку,