Свой ключ от чужой двери - Инна Бачинская

«Наших бьют!» – услышала Ариадна в грустном рассказе Жанны Семеновны и встрепенулась, как старая цирковая лошадь при звуке выходного марша.

– Мы не дадим вас в обиду! – рявкнула она, шлепая рукой по столу.

Проследила взгляд Жанны Семеновны и, увидев свою не особенно чистую руку с обломанными ногтями, поспешно убрала ее со стола.

– Я сегодня же… сейчас же начну… мы поднимем на ноги общественность города… – бормотала она, лихорадочно прикидывая, с чего начать. Ей уже виделся заголовок «Спасите от спонсоров!», или «Горький вкус благотворительности», или еще как-нибудь. Давно уже она не испытывала подобного писательского зуда, предвестника удачного материала…

– Мне нужны подробности и документы, – скомандовала она. – Пригласите сюда вашего бухгалтера. На войне как на войне. Посмотрим еще, кто кого!

Глава 31

Метаморфозы-2

Вот и вся история. На допросы меня больше не таскают. Убийца моей жены, видимо, до сих пор не найден. Во всяком случае, мне ничего об этом не известно. Следствие застопорилось – превратилось в «висяк», как пишут в криминальных романах. Жизнь продолжается. Городские сплетники перекинулись на скандал в местном драматическом театре, где подрались старая и новая любовницы главрежа. От Анны ни слуху ни духу. От Ведьмы тоже. Ее визитная карточка лежит на столике в прихожей, я иногда беру ее в руки, рассматриваю номер телефона. Но не звоню и никогда не позвоню. Сейчас, по прошествии месяца, я наконец определил свое отношение к ней. Темная лошадка! От таких, как она, лучше держаться подальше. Хватит мне собственных неприятностей в жизни!

На похоронах Сонечки Ивкиной была почти вся кафедра. Рита Марковна плакала, Инна Васильевна тоже, я даже не ожидал от нее. Эмма Христофоровна, завкафедрой, сказала речь, бессмысленную, как все ее речи, и очень длинную. Были соседи, много старух в черных платках, чьи-то дети и собаки крутились меж взрослых. Бесконечные поминки остались в моей памяти нестройным жужжанием голосов, обилием еды и питья. Хулиганистые мальчишки пинали друг друга ногами под столом. Здоровенная тетка с травленными перекисью волосами щедрой рукой раздавала подзатыльники. Бледная тонкая растерянная девочка сидела, опустив голову в тарелку. Пили самогонку. Чернобровая кареглазая молодуха, пониже и пошире первой, суетилась вокруг стола, подкладывая на тарелки блины и голубцы и подливая в рюмки из литровой прямоугольной бутылки дымящуюся сизую жидкость.

Лидия Варламовна, мама Сонечки, едва держалась на ногах. Она очень постарела, и я не был уверен, что она меня узнала. Потом крашеная увела ее, и вскоре мы стали прощаться: хотелось вернуться в город до наступления темноты.

Я наведался в институт. Меня с радостью берут обратно. Причем немедленно. Мне достанутся Сонечкины студенты. Лексикология английского на втором и третьем курсах, разговорная практика и литература на четвертом и пятом. Плюс факультатив французского для студентов кафедры физвоспитания. «Зачем им французский?» – поинтересовался я. Завкафедрой Эмма Христофоровна не затруднилась с ответом. «Ну как же, Вячеслав Михайлович, – сказала она, – общеизвестно, что понятие культуры также… э… и знание иностранных языков. И вообще, как говорится, ты столько раз человек, сколько иностранных языков… э… как выразился классик марксизма… А кроме того, иностранный язык в наше время, наряду с компьютерной грамотностью… вы, разумеется, не станете отрицать… Взгляните, Вячеслав Михайлович, сколько соотечественников работают за рубежами, так сказать, нашей родины! И спортсмены. Ergo, наш педагогический коллектив… задача… обеспечить качественными знаниями, в том числе и знанием иностранных языков… э… студентов. Понимаете?»

Я кивнул, что понял, проклиная себя за неосторожность. Эмма Христофоровна любила выступать публично, и остановить ее было невозможно, равно как и понять зачастую, о чем идет речь. Всю свою сознательную жизнь она преподавала диамат на кафедре философии. Философия, как известно, наука расплывчатая и неконктретная, что особенно чувствовалось на ее лекциях. Удивительным было то, что ее назначили заведовать кафедрой романо-германских языков. Впрочем, это переставало быть удивительным, как только вы узнавали, какой пост в городской администрации занимает ее муж. В свое время она закончила заочно отделение английского языка нашего вуза, так что была почти своей на кафедре.

Я рассчитывал отдохнуть летом и приступить к работе в сентябре. Но Эмма Христофоровна сказала: немедленно. Но, может, это и к лучшему. В тот день я послонялся по институту, взял у секретарши расписание занятий, у лаборантки – лингафонные курсы, в библиотеке – учебники и, нагруженный всем этим скарбом, отправился домой.

Дома меня ожидали. На веранде сидели две пожилые дамы. Завидев меня, одна из них поднялась навстречу. Я узнал ее, это была соседка Лидии Варламовны, мамы Сонечки, – прямая, тонкая, со сложной прической и блекло-голубыми глазами. Другая, маленькая и круглая, в немыслимой хламиде до пят, монистах и браслетах, осталась сидеть, сверля меня взглядом исподлобья. Подобный взгляд вызывает во мне немедленное желание закричать: «Да что я такого сделал?»

– Здравствуйте, Вячеслав Михайлович, – сказала тонкая.

– Чем обязан? – спросил я без особой радости.

– Я соседка Лидии Варламовны, – сказала тонкая. – Меня зовут Адель Францевна. Мы с вами виделись на похоронах Сонечки, Вячеслав Михайлович, возможно, вы помните. Нам необходимо поговорить. Это моя подруга, Любовь Арнольдовна. Она тоже была на похоронах…

Лидия Варламовна с трудом возвращалась из небытия. Ей снилась Сонечка, маленькая, беленькая, с косичками. Она открыла глаза и увидела над собой знакомый потолок с трещиной – надо бы побелить, собиралась давно, да все ожидала тепла. И убрать надо, окна вымыть, и огород… А теперь нет ни сил, ни желания. Стоит закрыть глаза, как видится Сонечкино лицо в белой вуали, белые тюльпаны вокруг… Почему молодые уходят, а старые остаются? Больно, боже, как больно… Во время похорон, поминок держалась кое-как, а тут слегла. Страшную смерть приняла Сонечка от вора-убийцы. И брать-то нечего было, одни книги. Она собиралась за границу… говорила, что ей предложили там работу… Говорила, что заберет Танечку… Не успела. И слухи разные нелепые пошли – вон дальняя соседка прибегала, выспрашивала, что да как. Хорошо, что Лада зашла спросить, не надо ли чего, и чуть не взашей вытолкала непрошеную гостью. А ей сказала:

– Вы, Лидия Варламовна, вставайте уже, погоревали – и будет! Изведете себя, а вам дитя ро́стить. Что случится с вами, куда ж ее без вас – в детдом сдавать? Никому Танечка не нужная, кроме вас. А мы не бросим в беде, и огород доведем, и потолки побелим. Вставайте уже, давайте, я покушать принесла. И плакать хорош! Бог дал, Бог взял. Я-то свои слезы выплакала на Толиковой могиле. А дите свое ближе всякого мужика, я ж понимаю. Хоть в петлю лезь, а жить надо, жизнь дальше идет, не останавливалась. Все уйдем, дай бог долги раздать да детей на ноги поставить. Вставайте!

Она подняла Лидию Варламовну с постели, обрядила в теплую шерстяную кофту.

– Танечка, а где тапочки бабушкины? – В голосе строгость и приказ не распускаться. – Мы бабушку сейчас умоем и покормим. А ты сама кушала? Не кушала? Почему? Я ж гречневые блины с подливкой принесла, Оксана сготовила, теперь остыли, а греть невкусно. Давай, накрывай на стол!

– Ладочка, не хочется, – слабо возражает Лидия Варламовна.

– Надо, Лидия Варламовна, надо! Помните, как вы меня песочили за математику, пропади она пропадом! И спрашивали – ты, Лада, кем хочешь быть? Неучем? Полы мыть? И в училище поступить заставили. За всю восьмилетку вас больше всех помню. Вы нам как родная были. И Сонечку в люди вывели, профессорша в университете, шутка ли сказать! Вон сколько ее сослуживцев приехало на похороны, и плакали, и речи какие на могиле говорили. Такое горе, такое страшное горе, но не руки ж на себя накладывать теперь, в самом деле! Танечка – золото, а не ребенок, отличница, умница, ваша кровиночка. Танечка, ставь чайник, доставай тарелки из буфета, глубокие, я супу принесла из потрошков, Кузьмиха курочку отдала чуть не задаром, и травки вот вам заварила от давления, пустырник и сушеницу. Любаша ненормальная у Адели гостит, лимон передала, здоровый, как тыква. Сейчас мы супчику и чайку с лимончиком!

Лада, поддерживая Лидию Варламовну, повела ее на кухню, усадила на табурет, разлила в тарелки суп.

– Аделя вам мыло дарит, на весь дом чих напал, такое крепкое. Французское. А у Семеновны был взрыв ночью, не слыхали? Семеновна говорит, со страху чуть жива осталась. Думала, война. Встала тихонечко и на кухню, оттуда вроде рвануло. Свет зажгла, а там, батюшки-светы! На потолке золотой шар висит, весь блестит и переливается и ходуном ходит, как дышит, и сквозняк гуляет – окно выбито, на стенках потеки, и воняет не пойми чем! Ну, чисто пришельцы из космоса! Посмотрела дальше, вроде осколки стекла по всей кухне и дрянь какая-то на полу. Тут ее вдруг и осенило по башке – никак брага взорвалась! И точно! Ведерной бутыли как не бывало! Под окном стояла. Дрожжей, видать, переложила. Дрожжи крепкие оказались, свежие, ну и рвануло. Вся брага на потолок кинулась да и прилепилась там. Хорошо, хоть ночью, а не днем, обошлось без жертв. Вчера весь день скребла стены и потолок. Генка Краско приходил, стекло вставил. Говорит ей: ты, Семеновна, прямо как террорист с химическим оружием! Весь поселок заиками сделаешь.