Дракула. Повести о вампирах (сборник) - Стокер Брэм

– Да, конечно, сэр, – горячо заговорил Артур, – я во всем доверюсь вам. Я знаю и верю, что у вас благородная душа, вы ведь друг Джона и были ее другом. Делайте все, что хотите!

– Мне хотелось бы задать вам кое-какие вопросы.

– Пожалуйста.

– Вам известно, что миссис Вестенра оставила вам все свое состояние?

– Нет. Я никогда об этом не думал.

– Так как теперь все принадлежит вам, то вы имеете право располагать всем по своему усмотрению. Мне хочется, чтобы вы разрешили мне прочесть бумаги и письма Люси. Поверьте, это не праздное любопытство. И поверьте, что у меня имеются на это очень важные причины. Вот все бумаги. Я взял их прежде, чем мне стало известно, что все это ваше, для того чтобы чужие взоры не проникли в ее душу. Я их приберегу, если вы ничего не имеете против; я даже вам не хотел бы их показывать, я буду их хорошенько беречь. Ни одно слово не пропадет, а когда настанет время, я их вам верну. Я прошу у вас почти невозможного, но вы это сделаете. Ведь правда? Ради Люси.

– Делайте все, что хотите, доктор. Я чувствую, что, отвечая так, я исполняю желание Люси. Я не стану вас тревожить вопросами, пока не настанет время.

– И будете правы, – ответил профессор. – Нам всем предстоит еще пережить немало горя. Не следует падать духом, не надо быть эгоистичным, нас зовет долг, и все кончится благополучно!

В эту ночь я спал на диване в комнате Артура. Ван Хелсинг совсем не ложился. Он ходил взад и вперед, точно карауля дом, и все время следил за комнатой, где Люси лежала в гробу, осыпанная белыми цветами чеснока, запах которых смешивался в ночном воздухе с ароматом роз и лилий.

22 СЕНТЯБРЯ. В поезде по дороге в Эксетер. Джонатан спит.

Кажется, только вчера был сделан последний шаг, но как много лежит между «тогда» – в Уитби, весь мир предо мной, Джонатана нет, и нет новостей от него, – и «сейчас» – замужество, Джонатан – стряпчий, супруг, богач, хозяин собственного дела. М-р Хокинс мертв и похоронен, и – новый удар, выпавший на долю Джонатана, столь болезненный для него. Однажды он может задать мне вопрос об этом. Пусть это исчезнет. Я небрежна в своих стенографических записях – что делает с нами неожиданное богатство! – так что стоило бы вновь освежить все это…

Похороны были очень простые, но все было торжественно. За гробом шли мы, прислуга, пара друзей из Эксетера, лондонский агент и один господин, заместитель сэра Джона Пакстона, президента Общества юристов. Джонатан и я стояли рука об руку и чувствовали, что потеряли дорогого и близкого человека. Мы медленно вернулись в город, доехав автобусом до Гайд-парка. Джонатан думал, что мне будет интересно прогуляться в Роу, поэтому мы присели на скамью, однако было очень малолюдно и грустно, и одиноко стояли многочисленные пустые скамьи. Это напомнило нам пустое кресло дома; мы встали и ушли. Затем шли по Пиккадилли пешком. Джонатан держал меня под руку, как в былые времена, до того как я поступила в школу. Я чувствовала себя очень неловко, так как не могли пройти даром годы преподавания этикета и правил поведения – они и на меня наложили отпечаток чопорности, – но рядом был Джонатан, мой муж, и мы не знали никого из тех, кто мог нас видеть, и нам было это совершенно безразлично – мы гуляли. Я засмотрелась на очень красивую барышню в большой круглой шляпе, сидевшую в коляске, как вдруг Джонатан схватил меня за руку так сильно, что даже причинил мне боль, и воскликнул: «Господи!»

Я нахожусь в постоянном страхе за Джонатана, так как все время боюсь, что у него опять повторится нервный припадок, так что я моментально повернулась к нему и спросила, что случилось.

Он был очень бледен, и его вытаращенные глаза, полные ужаса, смотрели на какого-то высокого, тонкого господина с крючковатым носом, черными усами и остроконечной бородой, глядевшего на ту же хорошенькую барышню, что и я. Он так пристально на нее смотрел, что совсем нас не замечал, и мне удалось хорошо его разглядеть. Выражение его лица нельзя было назвать добрым, оно было суровым, жестоким и чувственным, а его крупные белые зубы, казавшиеся еще белее на фоне ярко-пунцовых губ, походили больше на клыки зверя, чем на зубы человека. Джонатан не спускал с него глаз, так что я боялась, как бы он этого не заметил. Я боялась, что он рассердится, ибо вид у него был отвратительный и злой. Я спросила Джонатана, почему он так взволнован. Джонатан, кажется, думал, что мне столько же известно, сколько и ему, и ответил:

– Ты знаешь, кто это?

– Нет, дорогой, – ответила я, – я его не знаю. Кто это?

Ответ его поразил меня, так как он, казалось, совершенно забыл, что разговаривает со мною, с Миной.

– Это он и есть!

Бедняжка! Его, как видно, что-то очень взволновало, я убеждена, что, не поддержи я его, он, наверное, упал бы. Он продолжал смотреть на этого господина, не спуская глаз; из магазина вышел какой-то господин с пакетом, передал его леди в коляске, и они оба тотчас же уехали. Мрачный господин не сводил с нее глаз; когда она уехала, он долго глядел ей вслед, затем нанял экипаж и поехал вслед за ними. Джонатан все время следил за ним и наконец сказал как бы про себя:

– Мне кажется, что это граф, но он как будто помолодел. Господи, если это правда! О Боже! Боже мой!! Если б я только знал! Если б я только знал!

Он был так встревожен, что я боялась его даже расспрашивать, стараясь не напоминать ему об этом. Я слегка потянула его за рукав, и он пошел со мной дальше. Мы немного прошлись, затем зашли в Грин-парк и посидели там. Был жаркий осенний день, так что приятно было отдохнуть в тени. Джонатан долго глядел в пространство, затем глаза его закрылись, и, опустив голову мне на плечо, он заснул. Я не тревожила его, ведь сон для него лучшее лекарство.

Минут через двадцать он проснулся и ласково сказал мне:

– Что это, Мина, неужели я спал? О, прости, что я так груб. Зайдем куда-нибудь выпить чашку чаю.

Он, как видно, совершенно забыл о том мрачном господине, так же как и во время своей болезни он ничего не помнил о том, что случилось раньше. Мне не нравится такая забывчивость, это может плохо отразиться на его мозге. Я не стану его расспрашивать, опасаясь, что это принесет ему больше вреда, нежели пользы, но все-таки нужно будет узнать, что с ним приключилось во время путешествия. Боюсь, что настало время распечатать тот пакет и посмотреть, что там написано. О, Джонатан, ты простишь меня, если я так поступлю, но я это делаю лишь для твоей же пользы!

ПОЗДНЕЕ. Во всех отношениях печально возвращаться домой – дом опустел, нет там больше нашего друга; Джонатан все еще бледен и слаб после припадка, хотя тот и был лишь в очень легкой форме… А тут еще телеграмма от Ван Хелсинга; что бы это могло быть?

«Вам, наверное, грустно будет узнать, что м-с Вестенра умерла пять дней тому назад и что Люси умерла третьего дня. Сегодня хороним их обеих».

Какая масса горя в нескольких словах! Бедная м-с Вестенра! Бедная Люси! Их больше нет, и никогда больше не вернутся они к нам! Бедный Артур – утратил самое дорогое в жизни. Да поможет нам Господь пережить все эти горести!

22 СЕНТЯБРЯ. Все кончено. Артур уехал в Ринг и взял с собой Квинси Морриса. Чудесный парень этот Квинси! В глубине души я уверен, что он переживал смерть Люси так же, как любой из нас, но вел он себя как какой-нибудь викинг. Если Америка сможет производить и дальше таких парней, она и вправду станет мировой силой. Ван Хелсинг отдыхает, так как ему предстоит длинная дорога. Сегодня вечером он едет в Амстердам; говорит, что завтра вечером он вернется, так как ему хочется кое-что сделать, то есть то, что только он один и может сделать. Он остановился у меня, так как, по его словам, у него дела в Лондоне, на которые придется потратить порядочно времени. Бедный старик! Боюсь, работа за последнее время и его лишила сил. Во время похорон было видно, как он себя сдерживает. Когда все закончилось, мы стояли рядом с Артуром, а он, бедный мальчик, твердил о какой-то операции и что его кровь перелита в жилы его Люси; я видел, как лицо Ван Хелсинга то бледнело, то краснело. Артур все повторял, что он чувствовал с тех пор, что они как бы и вправду женаты и что Люси – его жена перед Богом. Ни один из нас не заикнулся о другой операции, да и не заикнется… Артур и Квинси отправились вместе на станцию, и мы с Ван Хелсингом пошли туда же. Когда мы наконец остались вдвоем в вагоне, с Ван Хелсингом случилась настоящая истерика. Потом, в беседе со мной, он отрицал это и настаивал на том, что так проявился его юмор в тогдашних столь тяжелых обстоятельствах. Он смеялся до тех пор, пока не зарыдал, и я был вынужден опустить шторы, чтобы кто-нибудь не увидел нас и не подумал бы что-нибудь не так. Он рыдал, пока не начинал вновь смеяться, и смеялся, и плакал одновременно, совсем как женщина. Я пытался быть суровым с ним, как бываешь по обстоятельствам суров с женщиной, но это не помогло. Мужчины и женщины весьма отличаются друг от друга в проявлениях слабости или выдержки, при нервных кризах. Поэтому, когда его лицо вновь затвердело, я спросил его, чему он радуется и почему в такой момент. Его ответ был типично в его духе – логичный, энергичный и чудесный. Он сказал: «О, вы не поняли, мой друг Джон. Не думайте, что мне не грустно, хотя я и смеюсь. Да, я плакал, даже когда смех душил меня. Но неверно думать, что я – весь скорбь, когда я плачу, потому что смех все равно приходит. Навсегда запомните, что смех, постучавший в твою дверь с вопросом: «Можно войти?» – не есть настоящий смех. Нет. Настоящий смех – это король, и он приходит, когда и как ему нравится. Он никого не спрашивает, он не выбирает подходящего времени. Он говорит: «Я здесь». Вот, например, я скорблю душой по поводу смерти этой юной прекрасной девушки: я отдал ей свою кровь, хотя я стар и утомлен; я отдал ей свое время, свой сон, свое умение; я оставил моих пациентов, чтобы полностью посвятить ей себя. И тем не менее я могу смеяться над ее свежей могилой, смеяться, когда комья земли с лопаты могильщика падают на ее гроб и стук их отдается в моем сердце, когда кровь отливает от щек. Мое сердце болит за бедного мальчика, этого милого мальчика, которому столько же лет, сколько было бы моему сыну, если бы на мне лежало благословение и он существовал! С такими же глазами, с такими же волосами! Теперь вы знаете, почему я так полюбил его. И даже когда он произнес слова, заставившие мое сердце биться быстрей, как сердце мужа, заставившее мое отцовское сердце тосковать по нему сильнее, чем кому-либо, включая и вас, старина Джон, – ведь наши отношения не отношения отца и сына, они другого рода, – и даже в такой момент Король Смех приходит ко мне, и кричит, и ревет мне в ухо: «Я здесь! Я здесь!» – пока кровь не затанцует в венах и не засияет кусочек солнца, который Он всегда носит с собой, и мои щеки зарумянятся. О, дружище, это странный мир, это грустный мир, мир, полный жалости, бед, скорби, но когда Король Смех приходит, он заставляет их танцевать под свою дудку. И сердца, истекающие кровью, и сухие кости на кладбище, и горючие слезы – все танцует вместе под музыку, раздающуюся из его неулыбчивого рта. И поверьте, дружище Джон, что приходит Он с добром и к лучшему. А мы, и мужчины и женщины, как канатами, туго опутавшими нас, окованы разными трудностями. Затем приходят слезы и сначала дают облегчение, но затем напряжение становится слишком сильным, и мы срываемся. Но вот Король Смех приходит как солнечный луч, он облегчает и снимает напряжение, и мы потихоньку возвращаемся к нашим повседневным заботам».