Разобщённые - Нил Шустерман

Мираколину не собьёшь.

— У меня есть право думать так, а не иначе, если мне того хочется.

— Верно, верно. Вот только тут возникает проблема. Ты же католичка, не правда ли?

— Да.

— И добровольно отдаёшь себя на расплетение.

— И что?

— Что? Да то, что если твоя душа покидает этот мир, то добровольное расплетение ничем не отличается от самоубийства с посторонней помощью, а в католицизме самоубийство — это смертный грех. Из чего вытекает, что согласно твоим собственным верованиям, твоя душа отправится в ад.

После чего учитель удаляется, оставив её в ошеломлении таращиться на оценку — А с минусом[29]. Минус, должно быть, за вечное проклятие её души.

25 • Лев

Мираколина не подозревает, какое глубокое впечатление производит на него её строптивость. Большинство ребят в замке либо боятся Лева до дрожи, либо поклоняются ему, либо и то, и другое вместе, но Мираколина не испытывает к «герою» ни страха, ни почтения; она попросту честно и открыто ненавидит его. Это не должно бы его беспокоить. Он привык к тому, что его ненавидят; ведь недаром же Маркус сказал: насколько публика испытывает жалость к бедному-несчастному маленькому мальчику Леву, настолько же она пылает презрением к чудовищу, в которое он превратился. Ну, хорошо. Он успел побывать и невинным мальчиком, и чудовищем; но здесь, в замке Кавено, это не имеет ни малейшего значения, потому что здесь он чуть ли не божество. Это, пожалуй, даже забавно — в особом, несколько вывернутом наизнанку смысле этого слова, но Мираколина стала той булавкой, напоровшись на которую, пузырь иллюзорной божественности лопнул.

Их следующая встреча происходит через неделю, на пасхальном балу. Десятины славятся своей ужасающей неловкостью во всём, что касается отношений между полами. Зная, что свидания, встречи и всё прочее в том же духе никогда не станут частью жизни десятин, их мамы и папы не уделяют проблеме «мальчики — девочки» много внимания. Собственно, этот вопрос всячески обходится и замалчивается, чтобы не создавать у десятины нежеланного томления по несбыточному.

— Наши подопечные обладают острым умом, — говорит Кавено на еженедельном собрании штаба, — но социальные навыки у них — как у шестилеток.

Это точное описание того, каким был когда-то и сам Лев, впрочем, он, кажется, с той поры особенно далеко в этой области так и не продвинулся. Он по-прежнему ни разу и ни с кем не был на свидании.

В штабе Кавено около двадцати человек, и Лев — единственный моложе тридцати. На лицах взрослых написана озабоченность, с которой они живут уже так долго, что она, похоже, намертво въелась в их черты. Лев задаётся вопросом, не происходит ли одержимость этих людей из их собственного печального опыта? Может, они, как Адмирал, отдали своих детей на расплетение, а потом раскаялись в своём решении? Продиктована ли их приверженность делу Сопротивления личными мотивами, или спасатели из команды Кавено, недовольные положением дел в обществе, действуют из чисто гражданских убеждений?

— Нам надо устроить пасхальный бал, — объявляет Кавено со своего места во главе стола, — и призвать наших бывших десятин вести себя как нормальные подростки. В пределах разумного, конечно. — Он обращается к Леву: — Лев, мы можем рассчитывать, что ты присоединишься к празднованию в качестве нашего посланца доброй воли?

Все ждут, что он ответит. Это его немного раздражает.

— Что если я скажу нет?

Кавено с недоумением смотрит на него:

— С какой стати тебе отказываться? Вечеринки и празднества любят все!

— Вовсе нет, — возражает Лев. — Последнее празднество, на котором присутствовали эти дети, устраивалось перед отправкой в заготовительный лагерь. Вам очень хочется напомнить им об этом?

Остальные сидящие вокруг стола принимаются перешёптываться, пока не вмешивается Кавено:

— Те праздники были прощаниями. Наш будет чествованием начала новой жизни. Я очень надеюсь, что ты посетишь его.

Лев вздыхает.

— Куда деваться. — В замке Кавено разве станешь перечить идеям человека, имя которого носит этот самый замок?

Поскольку бальная зала в плачевном состоянии, вечер устраивается в обеденном зале, все столы и стулья в котором сдвинуты к стенам. Установку для ди-джея поместили под портретом Лева.

Присутствие на празднике обязательно, поэтому здесь собрались все бывшие десятины.

Как Лев и ожидал, они группируются по половой принадлежности — каждый на своей стороне зала, девочки напротив мальчиков, словно собираются играть в вышибалу с мячом. Все деловито поглощают пунш и сосиски, украдкой бросая взгляды на противоположную команду, как будто опасаясь, что если их поймают за этим занятием, то дисквалифицируют.

В качестве ди-джея выступает один из взрослых, старается — из кожи вон лезет, но поскольку призывы и подбадривания не достигают цели, он требует, чтобы все встали в круг и начали танцевать хоки-поки[30]. Правда, по прошествии где-то десяти секунд он вдруг соображает, что просить бывших десятин выбрасывать и убирать различные части тела как-то не того... несколько бестактно, и, испугавшись, пытается перейти сразу к «выбрось всего себя», но детвора веселится от души, и продолжает петь куплет за куплетом и отплясывать, даже после того, как музыка смолкает. Как ни странно, но хоки-поки ломает лёд, и когда музыка возобновляется, на танцполе остаётся резвиться довольно много ребятишек.

Лев в их число не входит. Он вполне — и даже больше чем — доволен ролью наблюдателя, несмотря на то, что у кого — у кого, а у него-то недостатка в партнёрах не было бы; единственное — он подозревает, что если бы пригласил на танец какую-нибудь девочку, с той могло бы случиться спонтанное самовозгорание на месте.

Но тут он замечает на противоположной стороне зала Мираколину — та стоит, подперев стенку, с неприступным видом сложив руки на груди. Лев решает — вот он, вызов, достойный того, чтобы его принять.

В тот момент, когда Мираколина замечает, что он направляется в её сторону, глаза девочки начинают бегать по сторонам — может, он не к ней идёт? Как бы не так. Поняв, что объектом его внимания является именно она, Мираколина переводит дыхание.

— Так что, — спрашивает Лев как можно небрежнее. — Танцевать хочешь?

— Ты веришь в конец света? — отвечает она вопросом на вопрос.

Лев пожимает плечами.

— Не знаю. А что?

— А то, что я пойду танцевать с тобой только на следующий день после него.

Лев улыбается.

— Надо же, шутка! Я и не знал, что у тебя есть чувство юмора.

— Знаешь, что я тебе скажу. Когда у тебя закончатся девчонки, готовые целовать землю, по которой ты ступаешь, то можешь пригласить меня снова. Ответ всё равно будет «нет», но тогда я ещё, глядишь, окажу тебе честь, сделав вид, что раздумываю.

— Я читал твоё сочинение, — говорит Лев. У неё даже голова дёргается от удивления. — Ты фантазируешь о танцующей принцессе. Не вздумай отнекиваться.

— Это мои ноги фантазируют, а не я.

— Ага, но чтобы танцевать с твоими ногами, думаю, мне придётся иметь дело со всей тобой целиком.

— Не придётся, — возражает она, — потому что к тому времени здесь не будет не только меня целиком, но и ни одной части меня. — Она бросает взгляд на портрет Лева, который в разноцветных лучах стробоскопа выглядит довольно необычно. — А знаешь что? Почему бы тебе не сплясать с собственным портретом? Из вас вышла бы отличная пара.

И с этими словами она мчится к выходу из зала. Двое взрослых, стоящие у дверей, пытаются помешать ей уйти в свою комнату, но она прорывается с боем, и только её и видели.

Вокруг Лева поднимается гул голосов.

— Да она просто дура, — говорит кто-то.

Лев разъярённо поворачивается к тому, кто это сказал. Тимоти, мальчик, который прибыл сюда вместе с Мираколиной.

— А я бы то же самое сказал о тебе! — рычит Лев. — И обо всех остальных! — Но, поняв, что, пожалуй, слишком далеко зашёл, останавливает себя и поправляется: — Нет, это не так. Но не стоило бы вам осуждать её.

— Да, Лев, — послушно говорит Тимоти. — Не буду, Лев. Прошу прощения, Лев.

Затем одна стеснительная девочка, видимо, менее стеснительная, чем все остальные стеснительные девочки, делает шаг вперёд.

— Я буду с тобой танцевать, Лев.

Он ведёт её на середину зала и танцует — и с ней, и с другими девочками, а его портрет взирает на них сверху вниз взглядом, полным раздражающе непогрешимого превосходства.

На следующий день обнаруживается, что портрет варварски изуродован.

В самой середине поперёк него аэрозольной краской написано очень грубое слово. Завтрак начинается с опозданием — приходится ждать, пока из зала не уберут изгаженную картину. Из кладовой исчез аэрозольный баллончик с краской. Кто его оттуда спёр — неизвестно. Догадки, однако, сыплются как из ведра, и все они указывают на одну личность.