Лизонька и все остальные - Галина Щербакова

– Вы что, пьяный? – спросила Роза.

– Я твой папа, Роза, – говорил несуразный человек, и по его широкому белому, как у женщины, лицу катились крупные, как у младенца, слезы. В общем, вид бил, как сказали бы урки, на жалость.

– Я сирота, – ответила Роза с некоторым сарказмом. – Круглая. – И она нарисовала эту круглость в воздухе прихожей снятым с ноги сапогом

– Да, деточка, да, – плакал человек. – То есть нет, совершенно нет! Я приехал, видишь? – Он хотел подняться с колен и не мог, Роза видела бессилие, прежде всего именно бессилие, и видела (прибавьте к этому белое лицо и слезы младенца), поэтому, отбросив мешавший сапог, она присела перед ним.

Двое людей в узкой прихожей под нависшими пальто и плащами гнездились среди снятой чистой – и не очень – обуви, гнездились странно, не по-человечьи, но ведь и сказано – гнездились – не сидели, не стояли, не лежали, наконец, а именно это слово, будто силой посаженные на неизвестной им тверди птицы. Будто их – палкой, что ли, или каким-то другим способом – согнали с траектории полета и шмякнули вниз. Кыш, мол, слабоумные. Сидеть вам, и тихо!

– Ну, хорошо, – сказала Роза. – Ну, хорошо. Я ничего не понимаю, ладно. Пусть. Но откуда вы взялись, если вы то, что говорите? – И отметила про себя: говорю о нем как о неодушевленном.

– О Господи, – сказал он. – Что ей сказать?

Вот так и застала их Ниночка на полу и закричала на них, как у нее принято, без всякой дипломатии и подхода.

– Нашли место знакомиться! Ну, он всегда был придурошный, отец твой, Роза, но ты, ты чего валяешься в этой грязи? Ты что, думаешь, у меня здесь чисто? Да не то у меня здоровье, чтоб каждую минуту подтирать пол за всеми входящими.

Уцепившись за Ниночку, они оба поднялись, и тут Иван сказал, что Роза – вылитая Ева, даже если б не эта встреча, а просто на улице, шел бы он по Красной площади, а кругом туда-сюда тысяча людей, и среди них Роза, он бы все равно ее узнал, потому что она копия Евы, если бы той, бедняжечке, царство ей небесное, удалось дожить до сорока лет. У нее тоже были бы эти замечательные красивые сединки…

– Скажи кому-нибудь! – засмеялась Ниночка. – Это у них называется «перышки». И стоит пять рублей. Или восемь. Сколько, Роза?

– Надо вызывать Лизу, – сказала Роза.

Вечером, когда уже пришел с работы Эдик, пили водку. Ниночка враз взяла и скинула годков эдак пятнадцать и сидела такая сияющая и ироничная, будто это она организовала всемирные спортивные игры, прикрыла на этот случай холодно-горячую войну, открыла границы, чтобы люди потерявшиеся и потерянные могли, наконец, найти друг друга. Такой самодовольный у нее был вид. И этот ее вид вызывал у двух сидящих и пьющих водку мужчин законное чувство гордости. Потому что она была их женщиной на двух разных исторических отрезках времени. Каждый из них свой отрезок с ней считал лучшим и думал что ему по сравнению с соперником (сейчас собутыльником) повезло больше.

«Знал бы ты, какая она была молоденькая, – думал канадский гость. – Это было что-то особенное! Конечно, потом была Ева… Это правда… Но это только потому, что у нас, у русских, не принято иметь сразу двух жен. Хотя они не совместились бы. Нет…»

«Бедолага! – сочувственно думал Эдик. – Кружит тебя по миру, как сухой лист. Ну и что, что? Много насобирал счастья? Женщина-то у меня. Я с ней вон уже сколько лет живу, и мне с ней и пяти минут скучно не было».

Роза же думала, надо ли взрастить в душе дочернее чувство или оно само появится естественным путем, потому что, кроме тихой, какой-то даже вялой печали, ничего у нее в сердце не было. Ничегошеньки… Она искала в лице отца, его повадках свои черты и не находила, потом стала искать Лизонькины – тоже мимо. Ах ты, рыже-белый папочка, ну как же ты исхитрился не оставить в дочках следов? Как? Спасибо тебе, что нашелся, но что мне лично с этим делать, если у меня абсолютно спокойное от этого сердце? Я должна тебя полюбить? Я хочу тебя полюбить? Я могу тебя полюбить? Черт знает что…

– Совсем не пьем, – сказала Роза. – Куда только мужчины смотрят?

Бутылку мужчины схватили одновременно и сноровисто и засмеялись соединенности своих пальцев. В общем, было хорошо!

…Тогда как совсем плохо было у Лели.

Василий Кузьмич тоже пил водку, но находился не в радости, а в справедливом гневе.

– Ты же понимаешь, – кричал он на Лелю, – что эта так называемая ваша Роза захочет иметь с ним постоянный контакт? А потом возьмет и захочет уехать. И что? Что я скажу в инстанциях, если мы неоднократно принимали ее дома как родственницу. Хотя я всегда говорил, с самого начала… Зачем это надо было твоему отцу брать ее в семью? Ну, спас – спас. Что; нет детдомов? Тем более, ваша семья гнилая изначально. Брат твой – типичный враг, никто не докажет мне другого. И еще у вас было кулачество… Они разве хоть раз подумали о тебе? Ты всю жизнь на виду… Ты общественный человек…

– Я уже на пенсии, – пыталась защититься Леля.

– Ты на виду, – повторял Василий Кузьмич. – К тебе отношение как к человеку заслуженному, а у тебя абсолютно нечистые тылы.

– А кто узнает? – пугалась Леля.

– Кому надо! – отрубил Василий Кузьмич. – Узнают, и плакали твои привилегии.

– Ты что? – Леля совсем запаниковала. – Я-то при чем? Ну, кто он мне? Кто?

– Ишь! – радовался Кузьмич. – Ишь! Кто! Будешь доказывать? Пока ты напишешь свои объяснительные… – Он не сказал, что будет «пока». Леля очень хорошо это представила. Откажут в даче, а ей ее оставили, такая уютная дачечка, все досточки родные, все гвоздочки свои, клумбочка с ночной фиалкой собственным навозом подкормлена, а кирпичик вокруг известкой побелен, и не один раз, а регулярно. Она всем, когда со старенькой кастрюлькой с известкой и щеткой выходила, рассказывала: «Это у меня от моей мамы – побелить. У нее печка, углем топленная, такая всегда была беленькая, как игрушечка. Я так люблю запах побелки… Но где у нас это, где? Вот кирпичики помажу, и так на душе сладко, так сладко». Это был один из самых ее дорогих спектаклей – о происхождении.

Так вот, узнают про этого, будь он проклят, Ивана, и прощай дачечка. Справедливо, между прочим. Чего это ради потенциальному связнику с империализмом (ей то есть) устраивать хорошую жизнь? Да она сама, узнай про кого подобное, категорически заявила бы куда надо. Нечего пользоваться тем, что для кристальных. Революция продолжается, между прочим, нечего почивать на лаврах, а значит, враги всегда есть и всегда рядом.

– Вася! – застонала Леля. – Помоги! Ну как нам быть? Как?

– Не знаю! – рявкнул Василий Кузьмич. – Не знаю. Я тебе сказал: устал от вашей гнилой семьи. Устал.

– Ну не бросишь же ты меня в беде, – прошептала Леля.