Помни обо мне. Две любовные истории - Виорэль Михайлович Ломов

– Не оставлять же мне их на улице в незнакомом им городе?

– Они приехали с тобой, да-да…О, какая же я дура. Они приехали с тобой!

– Ну, заладила. Конечно, со мной, с кем же еще? Ты успокоишься наконец? В тебе и впрямь много французской крови.

– А в тебе лягушачьего хладнокровия.

– Они приехали со мной, поскольку уже десять лет как живут со мной.

– Они что, – с ужасом произнесла Инесса, – твоя жена и дочь?

– О господи! Ты женщину создал, видно, для вопросов. Если бы они были моя жена и дочь, я не позволил бы себе того, что позволил! – отчеканил Суворов. – И давай этот вопрос закроем. По обоюдному согласию.

– По обоюдному так по обоюдному! – воскликнула Рембо. – Дальше меня можете не провожать, Георгий Николаевич. Чтобы не раздражаться моими дурацкими вопросами, на которые у вас нет ответов. Прощайте!

Инесса резко повернулась и пошла прочь, глотая слезы.

– Инна! – крикнул ей вдогонку Суворов. – Да остановись же ты!

Она не остановилась, и Суворов не стал ее догонять. «Успокойся, Георгий, – приказал он самому себе. – Всё. Пора, действительно, успокоиться».

– Проводили? – спросила Ирина Аркадьевна, держа руку у сердца. – Славная девушка. На евреечку похожа. С вашей новой кафедры?

– Аспирантка, – вяло ответил Суворов, садясь в кресло. – Внучка Артюра Рембо. Вот его.

Он взял в руки тоненький сборник стихов и прочитал вслух:

– И маленькой рукой, едва скрывавшей дрожь, водя по розовой щеке, чей бархат схож со спелым персиком, над скатертью склонилась, переставлять прибор мой стала невзначай, и чтобы поцелуй достался ей на чай, сказала: «Щеку тронь, никак я простудилась…»

– «Плутовка», – заметила Надя.

– Я устала, пойду спать, – зевнула Ирина Аркадьевна. – А вы попейте чай, там у нас осталось еще много еды.

***

Суворов три дня не видел Инессу. На четвертый без всякого предлога зашел к профессору Караваеву и поинтересовался у него, где находится сейчас его аспирантка Инесса Рембо. Он так и спросил:

– Дорогой профессор. Мне край как интересно узнать координаты Инессы Рембо.

– Вам край интересно, сударь? Координаты Рембо? – картаво прокричал Караваев. – Прелестной Инессы Рембо? Она, как каравелла, из географических координат Саргассова моря провалилась, дорогой профессор, к чертовой матери, в Мар-р-ракотову бездну! Говорят, она в Караканском бору, с приятелем!

– Хорошо, не в Карибском море, с пиратами! – проглатывая р, произнес Суворов. У него это прозвучало так: «Хо-ошо, не в Ка-а-ибском мо-е, с пи-атами!»

Караваев гулко расхохотался.

– Хорошо! – проорал он.

«Весельчак», – подумал Суворов. Они с первого дня знакомства подкалывали друг друга, и им обоим это доставляло удовольствие.

– Рембо дома, пишет третью главу, – шепнула секретарша. Суворов ей каждый раз дарил две шоколадные конфеты.

С бьющимся сердцем Суворов постучал в дверь. Инесса открыла, хмуро взглянула.

– Проходи…те, профессор. Милости просим. Извините, не прибрано. Дела всё, недосуг.

Суворов вынул из-за спины ее любимые трюфели и бутылку «Гурджаани». Инесса расплылась в улыбке.

– Мир? – Суворов протянул ей вино и конфеты.

– Мир, – сказала Инесса, принимая дары.

– Когда бог войны приходит к богине любви, наступает мир.

– А в душе рождается гармония. Что же не приходил три дня, черт?

– Повод искал. Караваев прокаркал, ты в Караканском бору. С приятелем.

Инесса расхохоталась:

– Что бы я там делала с ним в сугробах? Ты знаешь, где это?

– Нет, – Суворов вспомнил горы, Тифлис, земляничную поляну во сне.

– Летом свожу. Там солнце режет сосны, а из голубого мха торчат шляпки грибов.

Когда Суворов в первом часу ночи пришел домой, в гостиной и столовой горел свет. В гостиной сидела Ирина Аркадьевна. Надя, видимо, спала.

– Почему не спите? – спросил он у Ирины Аркадьевны.

– Вы не сдержали свое слово, Георгий Николаевич! – у нее дрогнул голос.

Суворов досадливо наморщил нос:

– Какое?

– Что дали мне в поезде. На фоне бесконечных белых степей. Я себя чувствую в связи с этим очень неважно и нахожу свое положение, а также положение моей дочери в вашем доме крайне двусмысленным.

– Не в моих правилах, Ирина Аркадьевна, забирать свое слово обратно. Я, кажется, не дал повода, чтобы усомниться в этом.

– Вы счастливы! Разве это не повод? – воскликнула Ирина Аркадьевна и ушла в свою комнату.

Суворов погасил свет, лег в постель, но долго не мог уснуть, анализируя свои чувства, поступки и ближайшие планы. Об отдаленных он не хотел даже думать. Странно, думая о своей женитьбе на Наде, он больше думал даже не об Инессе, а об Ирине Аркадьевне. В ней было то, что было в Софье, Лавре, Залесском. В ней была сдавленная обстоятельствами большая страсть. В ней угадывалась нереализованная и загубленная жизнью великая судьба. Она из тех немногих женщин, которые приносят свою любовь в жертву любимому человеку. И любовь не становится жертвой. А Надя? Что ж, умная девочка, не пустышка. Но она своего не упустит. С этими отнюдь не свадебными мыслями он и уснул, и снился ему бельэтаж и дама в красном платье, с веером в руке. И тревога была. Тревога от того, что рядом с этой дамой в красном платье никого больше не было!

XXXVI

«Рано или поздно им придется рассказать об архиве, – думал Суворов. – Как привезу, помещу его в этой комнате. Тут тупик, надо только врезать замок».

Началась война, и Суворова вызвали в Москву с тем, чтобы он вывез в Нежинск всё, что имело отношение к его прежней кафедре. С ним направлялись и сотрудники, которые не были призваны в Красную Армию. Новый коллектив должен был, помимо научно-методической и преподавательской деятельности, еще заняться изысканиями железнодорожной трассы севернее существующей, удаленной от границы более чем на тысячу километров.

Вместе с эвакуируемыми материалами, оборудованием, вещами, Георгий Николаевич и думал захватить свой архив. Его в какой раз уже охватило было уныние и желание сжечь архив, но приснился Лавр, а скорее всего – он услышал собственные мысли о том, что архив – это больше, чем его собственная жизнь. Суворов спорил во сне. «Чтобы спастись, – убеждал он самого себя, – надо сбросить с себя всё лишнее, как в море, всю лишнюю одежду». Во сне он таки сбросил с себя всё, но когда нагим вылез на берег, ему до того стало стыдно, что он кинулся в воду, чтобы утонуть…

Он верно рассчитал. Во всеобщей суматохе, охватившей Москву, разумеется, никому не было никакого до него дела, он выписал путевой лист, взял на вокзале контейнер, съездил в Перфиловку и за день управился с архивом, загрузил машину и стал прощаться со стариками.