Страсти по Максиму. Горький: девять дней после смерти - Павел Басинский

– Батюшка, это же революция, пожар. Как вы можете претендовать на меня?..

Алексей Максимович, правда, ездит туда и обратно, но он же действующее лицо революции. Он вождь. А я? Я не коммунист, не меньшевик, не социалист-революционер, не монархист и не кадет, и вот когда так ответишь на вопрос: кто ты? – тебе и скажут:

– А вот потому именно, что ты ни то ни се, а черт знает что, то и сиди, сукин сын, на Пресне…

А по разбойничьему характеру моему я очень люблю быть свободным и никаких приказаний – ни царских, ни комиссарских – не переношу».

В очерке о Шаляпине Бунин еще раз вспомнил эпизод своей последней встречи с Горьким в апреле 1917 года. В этой встрече участвовал и Шаляпин.

«В России я видел его (Шаляпина. – П. Б.) в последний раз в начале апреля 1917 года, в дни, когда уже приехал в Петербург Ленин, встреченный оркестром музыки на Финляндском вокзале, когда он тотчас же внедрился в особняк Кшесинской. Я в эти дни тоже был в Петербурге и вместе с Шаляпиным получил приглашение от Горького присутствовать на торжественном сборище в Михайловском театре, где Горький должен был держать речь по поводу учреждения им какой-то “Академии свободных наук”. Не понимаю, почему мы с Шаляпиным явились на это во всех смыслах нелепое сборище. Горький держал свою речь весьма долго и высокопарно и затем объявил:

– Товарищи, среди нас Шаляпин и Бунин! Предлагаю их приветствовать!

Зал стал бешено аплодировать, стучать ногами и вызывать нас. Мы скрылись за кулисы, как вдруг кто-то прибежал вслед за нами, говоря, что зал требует, чтобы Шаляпин пел. Выходило так, что Шаляпину опять надо было “становиться на колени”. Но он очень решительно сказал прибежавшему:

– Я не трубочист и не пожарный, чтобы лезть на крышу по первому требованию. Так и объявите в зале.

Прибежавший скрылся, а Шаляпин сказал мне, разводя руками:

– Вот, брат, какое дело: и петь нельзя, и не петь нельзя, – ведь в свое время вспомнят, на фонаре повесят, черти. А все-таки петь я не стану.

И так и не стал, несмотря на рев из зала».

История с «коленопреклонением» была такова. 6 января 1911 года на премьере оперы «Борис Годунов» в конце спектакля артисты хора встали на колени и передали находившемуся в театре Николаю II прошение о надбавке жалования. Оказавшийся среди них Шаляпин тоже встал на колени. После 9 января 1905 года, поражения революции 1905–1907 годов, так называемых столыпинских галстуков (виселицы) отношение к императору Николаю со стороны либеральной интеллигенции было безоговорочно отрицательным. В то же время Шаляпина с его знаменитыми «Дубинушкой», «Марсельезой», которую он исполнял в конце «Двух гренадеров», числили среди «левых» по убеждениям. Шаляпин на коленях перед Николаем Кровавым? Скандал был огромный! В знак протеста А. В. Амфитеатров вернул Шаляпину его фотографическую карточку с дарственной надписью.

Горького, находившегося в это время на Капри, известие о поступке Шаляпина тоже возмутило. «…Если бы ты мог понять, как горько и позорно представить тебя, гения, – на коленях перед мерзавцем…» – писал он Шаляпину, еще не разобравшись в существе дела.

Между тем поступок Шаляпина, который в отличие от артистов хора в деньгах не нуждался, был демократическим жестом. Он свидетельствовал об отсутствии высокомерия перед людьми более низкого социального положения, перед своими коллегами «на театрах». Но ведь именно это ценил в Шаляпине Горький. «Этот человек – скромно говоря – гений», – писал он В. А. Поссе. А в письме к К. П. Пятницкому уточнил: «Шаляпин – это нечто огромное, изумительное и – русское. Безоружный, малограмотный сапожник и токарь, он сквозь тернии всяких унижений взошел на вершину горы, весь окурен славой и – остался простецким, душевным парнем».

Что же произошло на сцене Мариинки 6 января 1911 года? Об этом Шаляпин рассказал Бунину:

«Как же мне было не стать на колени? Был бенефис императорского оперного хора, вот хор и решил обратиться на высочайшее имя с просьбой о прибавке жалования, которое было просто нищенским, воспользоваться присутствием царя на спектакле и стать перед ним на колени. И обратился и стал. И что же мне, тоже певшему среди хора, было делать? Я никак не ожидал этого коленопреклонения, как вдруг вижу: весь хор точно косой скосило на сцене, – весь он оказался на коленях, протягивая руки к царской ложе! Что же мне было делать? Одному торчать над всем хором телеграфным столбом?»

Разобравшись, Горький вступился за своего друга. Шаляпин, писал он А. В. Амфитеатрову, «похож на льва, связанного и отданного на растерзание свиньям». Между Горьким и Шаляпиным состоялось письменное объяснение, а затем Шаляпин отправился на Капри.

«Против своего обыкновения ждать гостей дома или на пристани, – вспоминал Шаляпин, – Горький на этот раз выехал на лодке к пароходу мне навстречу. Этот чуткий друг понял и почувствовал, какую муку я в то время переживал. Я был так растроган этим его благородным жестом, что от радостного волнения заплакал. Алексей Максимович меня успокоил, лишний раз дав мне понять, что знает цену мелкой пакости людской…»

Но почему так переживал Шаляпин?

Надо учитывать психологию артиста. Для него мнение публики – крайне важная составляющая часть творчества. Если артист не чувствует любви публики, он вянет, как цветок, который перестали поливать. Артист заряжается от любви публики, от ее обожания, от своего успеха. А если публика или хотя бы ее значительная часть не доверяет ему и подозревает его в подобострастии к сильным мира сего, он и играть не может полнокровно. И петь не может во весь голос, с открытой настежь душой.

И это тоже понял Горький.

Неслучайно в тот визит на Капри благодарный своему другу Шаляпин много и охотно пел. Две недели пробыл он у Горького. На прощание он устроил потрясающий концерт. «Два гренадера», «Ноченька», «Сомнение» Глинки, неизменная «Блоха», «Молодешенька» и, конечно, «Вдоль по Питерской». Но это не всё. «Действительно – пел Ф<едор> сверхъестественно, страшно, – писал тогда Горький А. Н. Тихонову, – особенно Шуберта “Двойник” и “Ненастный день” Корсакова. Репертуарище у него расширен очень сильно. Изумительно поет Грига и вообще северных. И – Филиппа II. Да вообще – что же говорить – маг».

А вот встреча в Риме в 1929 году закончилась скверно. Горький не захотел понять Шаляпина. Может быть, потому, что и самого себя в то время не очень хорошо понимал. «Я почувствовал, – продолжает свои воспоминания Шаляпин, – что Алексею Максимовичу мой ответ не очень понравился».

Фактически он намекнул Горькому, что дружба дружбой, а характеры у них все-таки разные. Горький был способен не только подчиниться «аппарату», но и быть «аппаратом», чем он и стал при сталинском режиме. Шаляпин же не столько разбойник, сколько птица, которая поет где хочет, и эти песни всюду нужны людям. Правда, именно Шаляпину принадлежит афоризм: «Я не птичка, чтобы петь задаром». Как раз материально Шаляпина, вернись он вместе с Горьким в СССР, обеспечили бы не хуже, чем в Европе. Лучше. Но свобода!..