Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что ж, ребят, что ль, теперь отбирать будете? — сказал сзади насмешливый голос.
Приезжие, занятые своими бумагами, ничего не ответили.
— Отбирать не отбирать, а теперь чего-нибудь жди.
— Списки составлять так… — сказал один из приезжих, взяв со стола лист бумаги и глядя на него.
Все замолчали, подобрались и тесной толпой подались вперед, как бы боясь пропустить объяснение.
— …До пятилетнего возраста отдельно, до семилетнего — отдельно. А остальных вовсе не надо. Поняли?
Все стояли молча.
— Впрочем, будем обходить по дворам и записывать на месте, а то нагородите черт знает чего, и не разберешься потом. Объявляю собрание закрытым.
— А позвольте спросить, на какой предмет необходимости это требуется? спросил лавочник, член сельского комитета.
— Для отобрания сведений на предмет обеспечения, статистики и педагогических целей, а там последуют дальнейшие распоряжения, — сказал человек с листом, не взглянув на лавочника, и стал собирать бумаги со стола, как собирает их судья, только что произнесший приговор, не подлежащий ни кассации, ни апелляции.
— Опять отобрание… Когда ж это кончится?..
— Можете идти. Ребятишек приготовить сейчас же.
Бабы, выскочив из школы, бросились по выгону к своей улице с таким ошалелым видом, что проезжавшие в телегах мужики, придержав лошадей, испуганно посмотрели вверх и по сторонам, как смотрят при звуке набата.
— Вот очумела и не знаю, куда его девать!.. — послышался бабий голос из одних сенец.
— Да, уж не знаешь, с какого бока укусит.
Не прошло пяти минут, как бабы со съехавшими с голов платками, сталкиваясь на бегу, бросались в избы, волокли что-то оттуда на задворки в руках и под мышками, как вытаскивают добро на пожаре. А из конопляников слышался сплошной вой и плач ребят.
— Идут!..
Бабы бросились из конопляников и, став у порогов изб, тяжело переводя дух, ждали комиссии.
Когда комиссия пришла, сопровождаемая лавочником, и, разложив в избе на столе листы, хотела записывать, оказалось, что этот двор бездетный. В следующих дворах тоже не было ни одного ребенка. Попадались, да и то изредка, только более крупные, лет двенадцати — тринадцати.
— Что же, у вас детей ни у кого нету?
— А когда рожать-то было?.. То война была, а то…
— А кто же это у тебя кричит?
— Это у соседки, батюшка…
— Черт знает что, во всей деревне ни у кого ребят нет, а откуда же это крик такой стоит?
— Может, с нижней слободы заползли, батюшка… Зашли в крайнюю избу, но в ней на пороге стояла испуганная молодая баба и только твердила:
— Он не годится, батюшка, совсем не годится… Ни рук, ни ног не подымает.
— Кто не годится? Куда не годится?.. Все равно, теперь болен, после поправится…
— Эти, брат, разбирать не будут, — сказал голос из толпы, молчаливо следовавшей за комиссией.
И только у Кузнечихи оказалось целых пять человек. Когда вошла комиссия, она, как сидела на полу, ища в голове у старшего, семилетнего, так и осталась.
— Накрыли… — негромко сказал кто-то.
Записали всех пятерых. Вместо матери возраст показывала молодая соседка, так как сама Кузнечиха не могла выговорить ни одного слова.
— А твои ребята куда делись? — спросил с недоумением лавочник у одной молодки.
Та метнула на него глазами и, показав кулак из-под полы, быстро проговорила:
— У меня не было. Это сестрины были…
— Черт знает что… — сказал лавочник, пожав плечами.
— Тут и мараться-то не из-за чего было, — проговорил приезжий, посмотрев в лист.
Когда комиссия ушла к лавочнику пить чай, в конопляниках опять пошла работа. Одни тащили обратно в избы люльки, другие растерянно бегали по конопляникам, а третьи кричали на них:
— Что по чужим конопям-то шаркаешь!..
— Малого потеряла, вот что!.. О господи батюшка, ведь вот тут около межи положила.
— В кучу надо было складывать, а то поныряли в разные места, теперь сами не найдут. Да конопей сколько, нечистые, потолкут.
— Вот чей-то ребеночек!.. — кричали в одной стороне.
Какая-нибудь баба бросалась туда, но сейчас же, махнув рукой, повертывалась обратно.
— Не мой, мой в красненьком колпачке.
— Расползлись все по конопям… Ну, беда чистая…
— Куда тебя нечистый завел?! У, дьяволенок!
— А ты что, вот нашлепаю, тогда будешь знать, — говорила другая, ведя за руку мальчишку лет трех, который, скривив рот и загнув к глазам руку, едва поспевал за ней.
И только владелицы грудных младенцев несли свой груз спокойно, изредка недовольно оглядываясь на метавшихся соседок.
— Не жизнь, а каторга: то скотину сгоняешь, то ребят прячешь; только и дела, — говорила молодка с грудным.
— У тебя-то что: схватила люльку под мышку и айда с ней. А вот пойди, повертись: двое на руках, двое за подол держатся да одного еще потеряла.
— Нет, все-таки ловко обернули. Это после скотской описи образовались. В пять минут.
— Это еще не сразу смекнули, а то бы…
Все были довольны. Только Кузнечиха сидела у водовозки на траве и голосила в голос: сколько ребят было, столько и записала, захватили с поличным. Около нее стояли в кружок и смотрели на нее.
— Другой раз будет остререгаться. А то нарожала целую кучу, думает, так и надо… Нет, брат, прошло время.
— Попала баба ни за что, — сказал кто-то.
— Но, сказать по совести, все-таки с ребятами не в пример легче, чем со скотиной. Эти хоть расползлись, не велика беда, а когда годовалого бычка, бывало, тащишь на веревке, а он тебя под зад двинет, аж глаза на лоб выскакивают.
— С ребятами много способней.
— Тогда все-таки много скотины побрали.
— Врасплох налетают, нешто сразу сообразишься.
На улице показался лавочник.
— Все, кто записал ребят, в субботу идите в город.
Все невольно оглянулись на Кузнечиху.
— А что там будет?..
— Обеспечение получать на семилеток, одёжу, обужу…
Некоторое время все молчали. Наконец кто-то раздраженно плюнул и сказал:
— Вот жизнь-то окаянная, ну, никак не угадаешь.
А Кузнечиху уж снова обступили и завидовали ей: «Одна из всей деревни не ошиблась».
1919
Крепкий народ
Эпоха 20-го года
Последние сто верст поезд шел целых трое суток. Пассажиров то выгоняли за дровами, то заставляли идти пешком на подъемах.
Народ был набит везде: на лавках, на полу, под лавками, в уборных, на площадках, на крышах.
В последнем вагоне сидел какой-то смешливый парень, который все время что-то рассказывал, а рядом с ним — человек, мучившийся желанием
