«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег - Игорь Кохановский

– Ну, как там дела на диссидентском фронте?

Меня, честно скажу, это покоробило. Мне не нравилось, когда некоторые мои товарищи стали выражать свое ко мне отношение как к человеку, сменившему профессию писателя на диссидента, то есть на не совсем писателя. Я тогда слышал, да и сейчас (особенно когда внутренняя ситуация в стране обостряется) приходится слышать от собратьев по перу мнение, что писатель должен заниматься своим делом, а волнение по поводу чьего-то ареста и тем более выступление в защиту кого-то, это как бы политика и недостойная художника суета. Вот примерно такое представление о месте художника в обществе я услышал в словах Высоцкого.

Прошло еще какое-то время. И уже, если не ошибаюсь, весной 1980 года меня встреченный где-то Вениамин Смехов пригласил на премьеру «Мастера и Маргариты», где он играл Воланда.

Я пришел, сунулся в окошко администратора, а там – Высоцкий. Он вышел мне навстречу и предложил:

– Еще рано, пойдем посидим в директорском кабинете.

Мы пошли. Сидели. Разговаривали, как говорится, оживленно. Он мне рассказывал какие-то байки, из которых я приблизительно запомнил одну. Как его вызвали в КГБ, там какой-то чин на него кричал, пеняя ему, что он в своих песнях называет фамилии секретных сотрудников. Володя не понял: каких сотрудников?

– Ну, например, генерала Светличного.

Оказалось, что в какой-то из песен Высоцкого были слова (контекста не знаю) что-то вроде «света личного», а тем, кто слушал и донес, послышалась фамилия генерала.

Время приближалось к началу спектакля. По внутреннему радио объявили, что участникам спектакля пора приготовиться. Высоцкий не шелохнулся. Я спросил:

– А ты что, сегодня не играешь?

Он сказал:

– Нет.

– А зачем пришел?

Он странно на меня посмотрел:

– Как зачем? Тебя повидать.

Я смутился, потому что никак не думал, что я для него что-то значу.

А он вдруг сказал как-то очень душевно, извиняясь, как я потом подумал, за свой вопрос о «диссидентских делах», поняв, что меня обидел:

– Слушай, а что мы с тобой не видимся? Ты бы меня пригласил к себе, я бы приехал, песни попел бы. Я вот завтра улетаю в Астрахань, а приеду, и давай созвонимся и пообщаемся.

Я был смущен и польщен и собирался его пригласить. Но потом как-то засомневался. Мы все-таки не были такими уж закадычными друзьями. Гораздо ближе я в то время дружил с Окуджавой и Галичем. Я стал думать, что, может быть, предложение Володи общаться было продиктовано временным движением души. Я приглашу, ему не очень захочется, но и отказаться будет как-то неловко.

Я сам от этой возможности все-таки не отказался, но решил отложить. Тем более что начинались скандальные Олимпийские игры 1980 года, из КГБ через одного посредника пришел мне намек, что мое нахождение во время игр в Москве нежелательно. Я тогда уже готовился к более дальнему отъезду, сообщил посреднику, что ставить на Олимпиаде рекордов не собираюсь, и отправился в путешествие по Карелии. Там, на даче жены моего друга, вечером 25 июля я включил всегда бывший при мне рижский приемник «Спидола», вышел на волну «Голоса Америки», надеясь услышать, что Олимпиада в мое отсутствие с треском провалилась, но сквозь треск радио услышал сообщение, что, «как передают иностранные корреспонденты, сегодня в Москве на сорок третьем году жизни скончался поэт Владимир Высоцкий».

Повторяю, я себя не числил в близких друзьях Володи, но в ту ночь у меня случился сильнейший сердечный приступ, от которого я, как мне тогда показалось, чуть не помер. И всю жизнь жалею, что тогда, когда он вернулся из Астрахани, я ему не позвонил.

2015

Михаил ЛЕВИТИН[35]

Невстреча с Высоцким

– Высоцкий начинал работать над ролью в спектакле «О том, как господин Мокинпотт от своих злосчастий избавился» по пьесе Петера Вайса, которую вы ставили в 1968 году в Театре на Таганке. На каком уровне он вышел из спектакля – уже на уровне читки или участвовал в репетициях?

Выходу Высоцкого из спектакля предшествовали кое-какие события. Когда я распределял роли, то мне, как человеку молодому, захотелось занять всех лучших артистов театра. Я, что называется, нашпиговал ими распределение: Славина, Демидова, Высоцкий, Смехов, Губенко… Когда я поставил на роль Владимира Семеновича, Юрий Петрович Любимов сказал мне: «Не ставьте его, он болеет». Это была интересная такая фраза, которая, конечно, была интересна только для меня. Вы не поверите, но я представления не имел о том, кто такой Высоцкий!

Ну, болеет, ну и что? Болеет – выздоровеет. Я же ничего о нем не знал ни как о поэте, ни как об актере. Я не был им увлечен. Я просто хотел занять «первачей» Таганки. Высоцкий идеально подходил на роль Ганса Вурста, чёрта такого немецкого. Мало того, – Володя Дашкевич, композитор, написал зонги на стихи Ганса Магнуса Энценсбергера, которые Володя Высоцкий мог великолепно, как мне казалось, спеть. Я не думал о его песнях, я не знал о его песнях – и вообще, я очень спокойно относился к поэтическому творчеству артистов. Это потом я уже оценил поэзию Высоцкого.

Вот так это начиналось. Я не помню, пришел ли он на первую репетицию или на вторую, но он пришел очень скоро. Остановился в дверях, а я сидел с Губенко. С ним работать было фантастически хорошо. Губенко – это человек, который произносит одно слово в месяц – просто ничего не говорит, – но работает гениально. Великий актер! Я говорю: «Входите, Владимир Семенович». Он, стоя в дверях, вежливо поправил меня: «Володя». Я еще раз: «Владимир Семенович». Он, стоя всё там же: «Володя». И так продолжалось бы до бесконечности, он уступил первым: «Ну ладно», вошел и сел рядом с Губенко. Они вели себя как примерные школьники: сели, ручки сложили и – смотрят. Ну, мальчишка же перед ними! Они ждут от меня ерунды. Я им говорю: «Сейчас я вам покажу, как вы будете это играть, – от начала и до конца. Я сыграю за вас двоих всю сцену». Конечно, они удивились: у Юрия Петровича другой метод, он работает с актерами долго и кропотливо. Я показал им всю сцену, Володя посмотрел на Губенко и говорит: «Ну что? Давай!»

И они стали по моей схеме, по моему рисунку играть, – и играли очень точно, особенно Губенко. Но Володя не мог быть никем, кроме себя. Это удивительная история! Там, где мне было нужно, чтобы он пугал Мокинпотта довольно изысканным, пластически изощренным движением, Володя просто выдвигал вперед локоть – как в подворотне. Это был его ход. Меня это раздражало страшно. Вы себе представить не можете! Пробуем еще раз, еще, а он все делает так же. И при этом говорит в каком-то странном ритме. Стихи же написаны, переведены Гинзбургом, талантливо переведены, а он – все в каком-то своем ритме.

Так прошла – вот не помню – одна или две репетиции. Это было невыносимо. А потом Володя исчез. Я пошел к Юрию Петровичу и спросил: «Что происходит? Почему артист не ходит на репетиции?» И все как-то неловко посматривают. Любимов опять говорит: «Он болен».

Через несколько дней, где-то между спектаклем и репетицией, я его встретил в коридоре театре. Он спускался вниз со стороны буфета, одетый в полушубок и кепарик, небритый. Я ему строгим голосом режиссера (у которого был первый спектакль в Москве и третий в жизни) говорю: «Почему вы не ходите на репетиции?»

Он постоял, посмотрел на меня и вдруг страшным таким тоном ответил: «Когда мы научимся понимать друг друга?!» Я ошалел! Артист, не приходящий не репетиции, говорит режиссеру, что тот должен его понимать! Вы же поймите: никакой предыстории у нас с ним не было, я продолжал ничего не знать о нем!

Он так и не появился больше, а на премьере «Мокинпотта» подошел ко мне с двумя дамами – трезвый, гладко выбритый, в аккуратном джинсовом костюме – после первого акта и сказал: «Если вас интересуют мои соображения, то я бы с вами поговорил». Но я и не подумал говорить с ним. Вот что значит молодость!

Ощутить Высоцкого в полной мере мне довелось уже гораздо позднее, вместе со всеми.

– Композитор Владимир Дашкевич сказал в интервью, что Высоцкий вышел из спектакля именно из-за конфликта с ним, поскольку сам хотел написать песни. Это гордость Высоцкого, как мне кажется. Почему он должен петь чужие песни со сцены родного театра, когда он может петь свои?

Но зонги же были изумительные, грандиозные! Это же не песни даже, это какой-то другой изумительный жанр. И эти зонги были написаны для него, в расчете на него – а его там не оказалось. Может быть, это повлияло на то, что музыка сразу была принята, принимал ее я, а не Любимов. Юрий Петрович долгое время со мной очень ладил. Чем-то я, мальчишка, ему нравился. Потом, когда я не захотел его пускать в режиссеры-постановщики спектакля, он ладить перестал. Это была серьезная, но это уже совсем другая, история – амбиций, юности, его правоты, моей правоты…

Театр же был очень необычный, особенно в первые годы. То ли театр, то ли цирк-шапито. Странная такая атмосфера там была, таборная, что ли.