Ломовой кайф - Леонид Влодавец

— Не знаю, — усмехнулся Вредлинский. — Сейчас многие утверждают, будто Петр III был вовсе не таким идиотом, как это принято считать.

— То, что он сделал в самом начале — помирившись с Фридрихом II, вернув Восточную Пруссию и выйдя из Семилетней войны, — сильно роднит его с Горбачевым! — желчно произнес Крикуха. — Я бы на месте Фридриха тоже присвоил ему титул «лучшего немца 1761 года»!

— Жора, тебе не кажется, что мы слишком удалились от сути дела?

— Ничуть. Повторяю: ты дал мне гениальную идею. Отец и сын, Александр III и Николай II. Великан и коротышка — в самом прямом, чисто физическом плане, — но в кино это играет! Отец — миротворец, Россия в спокойствии и стабильности наращивает силы. Сын принимает страну, позабывшую о смутах и бунтах. Но что дальше? Он входит в историю как Николай Кровавый — страна путается в международных связях, ввязывается в совершенно ненужные войны, бездарно их проигрывает, не может правильно распорядиться тем экономическим потенциалом, который у нее есть, и разваливается. Закипает смута, раздрай — на волне буйства страстей взлетает Керенский. Тысячные толпы аплодируют его наполеоновскому виду, френчу, а он — простой помощник присяжного поверенного. И тоже, во всем запутавшись, ничего изменить не может. Слабак! Его сбрасывает другой помощник присяжного поверенного и к тому же земляк-симбирчанин — но какой! Гений! Злой или добрый, это можно оставить в стороне. Но тот факт, что он нашел силы выступить против всего мира, который уже собирался делить Россию, отбить большую часть территории и уничтожить внутреннюю смуту, — это, брат, не опровергнешь!

— И ради этого он велел расстрелять Николая с женой и малыми детьми? — скептически поморщился Вредлинский.

— Тут есть еще одна линия, Миля, которую ты наметил, но слишком уж по-профессорски запутал. Это в романе, который будут читать сугубые интеллектуалы, можно мудрить. В фильме все должно быть гораздо четче. «Аз воздам!» Роковое решение Александра III: повесить Александра Ульянова, хотя этот мальчишка со своими приятелями, в сущности, скорее играли в террористов, чем были таковыми на самом деле. Он ведь мог бы его помиловать, посадить лет на десять в тот же Шлиссельбург или сослать на Сахалин — ведь покушение только готовилось, а не состоялось. Однако Александр Романов отправляет его на казнь, потому что вспоминает о бомбах Гриневицкого и Рысакова, сразивших отца. Им движет месть, хотя те, перво-мартовские, убийцы уже свое получили. Чувствуешь интригу? Царь-миротворец, честный, благородный, бесспорный патриот и благодетель Отечества, превышает меру мести!

— Да, это впечатляет! — кивнул Вредлинский. — Мера превышена, справедливость нарушена — и вот Володя Ульянов, малорослый семнадцатилетний студентик, решает мстить за брата! Но начинает не бомбочки клепать, а изучать марксизм, дабы не просто убить царя, а уничтожить империю. Месть за месть, кровь за кровь — и мера мести опять превышена!

— Вот! — почти восторженно вскричал Георгий Петрович. — Здесь должно присутствовать нечто мистическое, труднопередаваемое на словах, то, что можно только показать на экране и прочувствовать душой. Ломаю голову, как снять этот эпизод, Милька!.То, что ты написал, очень уж академично. Царь сидит за столом, ему подают какие-то прошения на высочайшее имя, и он пишет что-то типа: «Подательнице сего отказать». Не то, не то, Миля! Я уже десяток мизансцен продумывал, и все как одна выглядят стопроцентной парашей. Сперва думал просто сделать несколько быстро сменяющихся кадров, как бы скользящий взгляд царя: погон с вензелем Александра II на плече Александра III, портрет Александра II, гравюры, изображающие первомартовское убийство… Но потом понял — затягивает, разжевывает, а основной смысл теряется. Может, ты что подскажешь?

— Ты знаешь, у меня пространственное мышление слабовато, — заметил Вредлинский. — Но вообще-то можно придумать что-то такое, что наведет на мысль, будто царь, отклоняя ходатайство Марии Ульяновой, подписывает некий приговор своему потомству и своей империи. А что, если, допустим, он случайно столкнет со стола фотографию Николая? Или не только ее, а еще и бюст Петра Великого?

— О! — воскликнул Крикуха. — Бюст! Он же со стуком упадет, даже с грохотом. Точно! Тишина в кабинете, легкий скрип пера по бумаге, и вдруг — грох! Бюст падает! Раскалывается! Александр поднимает глаза от бумаги, и в них — ужас. Ты не помнишь, он тогда в Зимнем был или в Царском Селе?

— Это надо посмотреть по документам, — усмехнулся Эмиль Владиславович, — у меня голова не резиновая, чтобы все помнить.

— Бог с ним, несущественно. Какой-нибудь абстрактный кабинет придумаем. Важно, чтоб играло… Падает бюст Петра-и раскалывается! Какова символика! Нет, Милька, все-таки ты гений.

— Да ладно тебе, Жорик, — улыбнулся Вредлинский, — любишь ты раздаривать титулы… Вот если нас с тобой вспомянут в каком-нибудь киноиздании за 2050 год

— значит, мы были по меньшей мере заметными ребятами. Ну, а если в какой-нибудь энциклопедии за 2200 год про нас будут небольшие заметочки на буквы «В» и «К» — тогда считай, что мы были гениальны.

— Да, двести лет — это приличная выдержка! — хмыкнул Крикуха. — «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…»

— Знаешь, — Эмиль Владиславович посерьезнел, — я вообще-то сильно сомневаюсь в том, что через двести лет в России, да и во всем мире, наступит некая прекрасная пора.

— Странно… Ты утратил веру в прогресс? Давно ли?

— Сложно сказать, но где-то в последние годы. Тут, если помнишь, перед встречей 2000 года в газетах было много публикаций ретроспективного плана, когда вспоминали о том, что писала пресса в последний год XIX столетия. Какие радужные надежды возлагались на этот, истекающий сейчас XX век! Особенно на технический прогресс…

«Нам электричество сделать все сумеет! Нам электричество мрак и тьму развеет! Нам электричество заменит всякий труд; Нажал на кнопку — чик-чирик! — и тут как тут!» — сипато пропел Крикуха припев из песенки, которая была популярна в дни их с Вредлинским студенческой молодости.

— Вот-вот! — покивал Вредлинский. — Никто и не подозревал, что будут две мировые войны, концлагеря, голодоморы, атомные взрывы, загрязнение окружающей среды, СПИД, наркомания, терроризм… Сейчас тоже — юные головы прямо-таки опьянены сознанием того, что будут жить в XXI веке, и ждут от него каких-то чудес, хотя потом многим из них до ужаса захочется переселиться в XIX или хотя бы в XX век!

— Прошлое кажется безопаснее настоящего и будущего, — согласился Георгий Петрович. — Тут ты прав. Боюсь, что ежели и впрямь изобретут машину времени, то народ толпами попрет куда-нибудь во времена фараонов, лишь бы только не жить в своем веке…

— «Хорошо там, где нас нет» — это великая фраза! — Эмиль Владиславович осушил бокал пива. — Где нет людей — там и хорошо!

— И тут ты прав! — Крикуха тоже допил пиво. — В сущности, человечество развивалось только потому, что ему было плохо. Было тепло, хорошо, жратва под ногами валялась — а люди были обезьянами. Потом началось великое оледенение, стало хреново — пришлось для выживания становиться людьми. Огонь добывать, сдирать шкуры с братьев-млекопитающих, выгонять из пещер медведей и саблезубых тигров. Они вымерли, а мы нет. Ну и в течение всей дальнейшей истории было примерно то же самое. Развивали технику, драли с других столько шкур, сколько совесть позволяла, выгоняли друг друга с обжитых территорий, и в результате одни выживали, а другие вымирали. И так продолжается до сих пор.

— То-то и оно, — мрачно заметил Вредлинский, — боюсь, что теперь наша очередь вымирать настала. Россия почти на миллион человек в год сокращается. При том, что большая часть родившихся — мусульмане. Так что наши внуки, Жора, будут, возможно, в исламской стране жить.

— Значит, на то была воля божья! — фаталистически заметил Крикуха. — Хотя у меня лично внуков нет и не будет. А у тебя, я слышал, дочка вообще в Канаду собралась — стало быть, и внуки там проживать будут. Вадим-то не прикинул еще, куда перебираться будет?

— Нет, ему пока и здесь неплохо, — буркнул Вредлинский.

— А нам плохо? — прищурился Крикуха. — Живем, кряхтим, болячками маемся, но все-таки живы и даже, с позволения сказать, при деле. Чего нам сейчас думать насчет внуков? Сами себе жизнь устроят как-нибудь. Ну, будут они там Ибрагимами и Ахмедами или вообще китайцами какими-нибудь — значит, захотели этого. Тем более что всем известно: отскреби с русского тонкий слой цивилизации — и увидишь дикого татарина! «Да, скифы мы! Да, азиаты мы, с раскосыми и жадными глазами!»… Ах, как же ты хорошо придумал насчет упавшего бюста! Ведь Петр I — он не просто символ империи. Он еще и символ европеизации России! И вот росчерк пера на роковом документе, нечаянное движение локтем царя-тяжеловеса — гипсовый бюст падает, раскалывается с треском и грохотом. Судьба определена! Запущен механизм чудовищной бомбы!