Страшные истории. Городские и деревенские (сборник) - Марьяна Романова

В конце концов раздражение и любопытство заставили богача выбраться из-под одеяла, накинуть шерстяной халат и спуститься на первый этаж.

— Что там у вас случилось? Дарья? — позвал он экономку, но тишина была ему ответом. — Черт знает что. Уснула, что ли…

Он подошел к двери, на которой даже не было глазка, — какой в нем смысл, если к ней невозможно подойти, миновав ворота?

— Кто там? — спросил, помолчав.

К его удивлению, из-за двери ему ответил старческий голос:

— Откройте. Мне надо с вами поговорить.

Старику показалось, что незнакомец говорит с легким акцентом. Прежде чем открыть, он взял из ящика трюмо небольшой травматический пистолет и спрятал его в карман халата. Почему-то сердце забилось чаще. Никаких объективных причин не было — ну подумаешь, незнакомый пожилой человек ухитрился подобраться к дому, — но миллиардер обладал звериной интуицией, без которой в свое время едва ли сколотил бы такое состояние. Дверь он все-таки открыл.

На пороге стояла совсем древняя бабка в странных темных лохмотьях. На улице — минус пятнадцать, самое лютое время, середина февраля. К тому же старые люди обычно мерзнут сильнее. А на ней — пыльное черное пальто, из-под которого торчат какие-то драные многослойные юбки. И на голове — соскользнувший платок шерстяной, обнаживший желтоватый череп, покрытый седым пушком. Невозможно было определить ее возраст — но казалось, ей не меньше сотни лет. Позвоночник скрючен, голова пригнута к земле, кожа высохла, глаза запали, и не было в них блеска жизни. Никогда раньше миллиардер не видел настолько древних, ветхих и хрупких людей.

— Кто вы? — удивился он. — К кому пришли? Я милостыню не подаю.

— Знаю, — криво усмехнулась старуха. — Пришла, потому что скоро мой срок и я езжу по свету белому, за долги плачу.

Старик почему-то слушал все это, не закрывал дверь, хотя никогда не отличался чуткостью к проблемам незнакомых людей, а в последние годы и вовсе очерствел, как будто бы из него душу преждевременно вынули. Был человек с душою — стал человеком-функцией.

— И я при чем?

И тогда старуха сказала слова, заставившие его горло сжаться:

— Дочка у тебя была красивая, молоденькой померла. Ты всем соврал, что схоронил ее. Но в могилке, в урне роскошной, только пепел деревяшки зарыт, гроба пустого. С телом же дочки ты так и не решил проститься. Поэтому я здесь.

— Что? — прошептал старик. — Что ты городишь? А ну пошла вон отсюда!

А сам и пошевелиться не может, словно в землю врос. Когда-то он читал, что есть три вида реакции на стресс — замереть, убежать или пойти в атаку. Он иногда видел в страшных фильмах, как люди немеют перед лицом опасности, — у них есть шанс убежать, а они стоят и орут, прямо в лицо своей смерти. Как птичка, загипнотизированная взглядом змеи. И никогда не мог примерить такую, как ему казалось, глупость на свои плечи. А теперь стоял, как жена Лота, и тупо смотрел в ухмыляющееся темное лицо ожившей мумии, непонятно как узнавшей его секрет.

— Охраной себя окружил, забор пятиметровый выстроил, и думал, что в безопасности, да? — почти сочувственно улыбнулась старуха. — Но мне неведомы заборы, и охранники твои — дети для меня. Ты меня и не помнишь, а ведь оттолкнул уже однажды. Сейчас бы я, может, и простила, но тогда горячая была, обидчивая, вот и поплатился ты. Но сегодня я пришла с миром. Дай мне шанс загладить мою вину. Ты получишь чудо, я же отойду спокойнее, чем могла бы.

Старик попятился, давая ей возможность пройти. Как будто бы его сознание разделилось на две части: одна делала все так, как просила старая ведьма, а вторая с недоумением и беспомощным ужасом наблюдала за происходящим.

«А может быть, это инсульт? — мелькнуло в голове. — Парализовало, видения пришли».

— Какое еще чудо? Я сейчас позвоню охранникам… У меня пистолет…

— Следуй за мной.

Незнакомка находилась в возрасте беспомощности и оторванности от мира, который никогда не останавливается, чтобы подождать не успевших запрыгнуть в последний вагон. Тем не менее, она держалась с ним, как великий полководец с новобранцем, и движения ее дряхлого тела были отточенными, и походка — довольно быстрой для ее лет, а голос — твердым. Самое странное — она знала, куда идти. Знала, где находится тот самый холодный подвал. Богач ведь спрятал его от глаз случайных гостей — несмотря на то, что эти стены в последние четверть века и не видели чужих лиц. Вниз вела лестница, закрытая ложным книжным шкафом, — нужно было потянуть за одну из книг, и дверь открывалась. Даже экономка, столько лет прожившая с богачом бок о бок, не знала, какая именно книга ведет в подвал. А вот странная старуха — знала откуда-то.

Все, что оставалось старику, — на негнущихся ногах плестись за ней.

И вот они уже у каменного стола, на котором лежало покрытое инеем тело. В этом году на красавице было красное шелковое платье, и цветы в волосах — красные тоже. При жизни ее считалось, что такой нежной коже и пепельным волосам не идут яркие оттенки, однако теперь цвет одежды подбирался не столько к ее чертам, сколько к интерьеру ее склепа. Богачу нравилось входить в эту комнату и видеть, что все — и стены, и подобие гроба, и девушка — словно часть одной картины.

Сейчас он впервые в жизни чувствовал себя по-настоящему беззащитным — как в дурном сне, когда без всяких сложных предысторий вдруг обнаруживаешь себя на городской площади обнаженным, а вокруг толпа, и все смотрят на тебя. Только на этот раз все было намного страшнее — потому что он обнажил перед темнолицей старухой не тело, а самое сокровенное, ту часть души, куда не был вхож никто из живущих. Она появилась неизвестно откуда и единственное, чем он по-настоящему дорожил, отняла. Все эти годы старик ведь говорил с дочкой как с живой. Сначала — с болью и досадой, а потом, смирившись и перенастроившись, он сделал из мертвой красавицы воображаемого собеседника, того самого невидимого друга, которым в детстве часто обзаводятся мечтательные тихони. Не просто замороженный кусок мяса, который стал таковым, как только его пределы покинула душа. Нет, настоящий собеседник — старик обращался к дочери и словно слышал ее голос, отвечающий ему. Это был его друг.

Но сейчас миллиардер взглянул на девушку глазами старухи и видел лишь то, что увидел бы любой посторонний, переступивший порог этой комнаты, — холод и равнодушие мертвого тела. Эти руки, спрятанные в кружевные перчатки, никогда и никого не обнимут больше, эти подкрашенные губы не будут улыбаться при взгляде на чье-то лицо, эти запорошенные инеем ресницы не дрогнут. Ничего и никогда не произойдет, и, по сути, эта облаченная в дорогой шелк форма ничем не отличается от килограмма замороженного фарша, который его экономка хранит в соседнем подвале.