Джек Мэггс - Питер Кэри

— Надеюсь, вы не потеряли его?

В это время доктор медленно извлек колье из маленького, где обычно носят часы, кармашка своей жилетки.

— Вы слишком выдаете себя, — сказал он Тобиасу, подняв перед ним в воздухе колье Лиззи.

— Сэр? — промолвил Тобиас и сильно покраснел. Доктор Хардуик опустил колье в нетерпеливые руки Тобиаса.

— Я надеюсь, вы отнесетесь к сестре своей жены с такой же бережностью, с какой я отнесся к ее ожерелью.

Тобиас не поверил своим ушам. Он смотрел в желтоватые глаза чужого ему человека, который смело встретил его взгляд. Под выцветшими бакенбардами Тобиасу почудилась добрая улыбка. На какое-то мгновение возникло желание рассказать ему о всех своих бедах, найти медицинское решение того кризиса, который грозит разрушить весь его мир.

Но, заметив презрительную усмешку на губах старика и холод в его глазах, он круто повернулся и пошел к ждущему его экипажу.

Глава 58

Дорогой Генри!

Я представляю, как ты ждешь меня, как ищешь. Я вижу тебя стоящим в дверях дома, вижу, как ты выходишь на улицу, как смотришь из окна в щелку занавески. Я представляю, как ты думаешь, что за человек твой Па. Ты осторожен.

Я тоже был осторожным пареньком. Особенно я следил за Томом, и правильно делал. Том в свои восемнадцать стал высоким и почти красивым. Волосы у него были густые и кудрявые, и в этом была его удача — они скрывали его уродливые уши. А вот его рот с красными сочными губами, казалось, служил ему только для того, чтобы изливать мне свою концентрированную злобу и утолять аппетит. Этот парень был охоч и до поцелуев, но окружил себя каким-то ореолом конспиративности, а в его глазах неизменно были жестокость и злоба.

— Мы братья, Джек, — бывало, говорил он, низко наклоняясь ко мне, когда мы сидели за знаменитым резным дубовым столом в таверне «Лебедь о двух головах». — Нам не нужны чужаки в нашей работе.

«Чужаками» он считал Сайласа, который, несмотря на заключение, из камеры контролировал большую часть нашей деятельности и, по мнению Тома, присваивал себе львиную долю добычи. Мери Бриттен запретила ему говорить с ней об этом, поэтому все свои обиды и накопившуюся горечь он изливал мне. Схватив меня за запястье и больно сжав его, он доверительно шептал:

— Ты наш не по крови, но ты член семьи. Я готов умереть за тебя, Джек, — и так далее.

Подобные излияния чувств смущали меня, и даже когда я сам научился отвечать ему тем же, — потому что он был вспыльчив и уязвим и нуждался в похвалах, — и сказать по правде, мне просто было жалко его.

Итак, глядя на Тома сверху вниз, я перестал следить за ним пристально, так, как следовало бы.

Подшучивая над Томом, я пытался этим привлечь Софину на свою сторону, но она решительно отказывалась.

— Тебе должно быть стыдно, — говорила она, — имея брата, готового умереть за тебя, насмехаться над ним.

В Томе — это дорого потом ей обошлось — она видела только то, что хотела видеть. Она не понимала, какую ненависть он испытывал к ее отцу.

Том был скрытен в своих поступках и тщателен и искусен в обращении с инструментами, это счастливое сочетание сделало его талантливым взломщиком. Перестав пренебрегать своими обязанностями подмастерья, он стал любимчиком мастера. Тот и понятия не имел, что Том Бриттен вор. Более того, он хвастался им, говоря, что во всем Восточном Лондоне не найдется другого подмастерья, способного так скоро и чисто выточить такую деталь, как «ласточкин хвост»[18]. Я не сомневался в этом, Том как-то говорил, что когда дерево поддается ему, он чувствует себя так, будто побеждает дикого зверя. Его охватывает особое чувство, и не самое лучшее.

Том мог бы в конце концов найти свою цель в жизни, полезную и честную, но он был сыном своей матери, у них были иные, далеко идущие планы.

В 1806 году мы ели лучшую грудинку, хрустящие отбивные, ростбиф из мясной лавки на Аппер-стрит, а миссис Бриттен стала владелицей двух земельных участков; в ее комнатах теперь бывали женщины среднего класса, которые хотя и боялись показываться в таком районе, как Айлингтон, но зато были спокойны, что здесь не встретят тех, кто их знает.

Теперь Ма одевалась во все белое — платье, которое она сама себе придумала и сшила, и странную, тоже белую, шапочку. Она больше не торговала «колбасками от живота». Вместо них она рекламировала быстро помогающие от женских болезней пилюли. Она готовила их из спорыньи, которая оставляла на наших руках неприятный запах рыбы. Софина и я часто по утрам считали эти грубо сделанные красные пилюли и наполняли ими маленькие темные бутылочки.

К четырнадцати годам я так вырос, что уже не мог спускаться по дымоходам, но я и Софина теперь хорошо разбирались в старинном серебре. Вместе с Томом, научившимся многому за долгие годы пребывания в подмастерьях, мы довели свое мастерство до такого высокого уровня, какой не мог бы представить себе даже Сайлас.

Иногда Том взламывал замок, но чаще просто подпиливал его лобзиком, чего было достаточно, чтобы потом справиться с ним пальцем. Софина и я не присутствовали при проникновении в дом, но мы легко представляли себе, как Том чутьем находил нужную дорогу, вооруженный всеми своими инструментами: это хорошо просмоленная бечевка, особые щупальца из тонкой проволоки и пилка не толще человеческого волоса. Он работал бесшумнее жука-точильщика. А когда заканчивал, то дверь открывалась тихо и легко, как страница книги, и он тогда спокойно ждал нас в доме.

Когда он встречался с нами и инструктировал нас перед очередным походом, то превосходил самого себя. Его движения были быстры и легки, он испытывал одновременно огромное удовольствие и смущение. Я видел, какие взгляды он бросал на Софину из-под своих длинных ресниц, а показывая нам, как он сам прокрадывается в дом, всегда подчеркивал ту опасность, которой подвергался. Он действительно хотел показать нам, что он главный в упряжке. Он не разговаривал с Софиной или с кем-нибудь о ней, но я не был слеп и видел, насколько сильно его чувство к ней.

Когда он бывал в Айлингтоне, то старался игнорировать нас, меня и Софину. Он засиживался допоздна, беседуя с матерью в столовой, где, склонившись над обеденным столом, они бесконечно просматривали свои «бумаги». Что это были за бумаги, я не знал, хотя верил, что среди них было письменное показание под присягой о невиновности Сайласа, и права Ма на два землевладения — хотя я никогда не видел второго, — со слов Ма, это был «просторный и удобный дом» в Ноттинг-Хилле.

По воскресеньям они, попивая джин из желтых венецианских стаканов, изучали бумаги со столбиками цифр и таинственно шептались, делясь секретами. Что это за секреты, я и по сей день не знаю. Я не могу сказать тебе, знала ли Ма, что Том предал Сайласа, или все было сделано вообще по ее указанию. Что бы ты ни вообразил себе об этой паре, знай: для нее не было ничего невозможного.

Иногда Том уходил от матери рано, расстроенный какой-нибудь их размолвкой, но чаще он задерживался надолго, когда Софина и я уже уходили спать в нашу маленькую комнатушку.

К вечеру мы с Софиной ужасно уставали, и не только потому, что несколько ночей в неделю приходилось пешком пройти половину Лондона — нет, не только из-за этого, — мы еще должны были следить за чистотой и порядком в доме, мыть и чистить его так, как не доводилось, пожалуй, ни одной черной служанке в господском доме.

Верхний этаж не так изнурял нас, как уборка нижнего этажа, который Ма Бриттен весь отдала «своим леди», как она называла пациенток. Комнаты эти были таковы, что в них не разрешалось ни есть, ни спать; если в них кто-то позволил бы себе появиться с куском хлеба, намазанного топленым говяжьим жиром, он подвергся бы самому суровому выговору; они были меблированы и убраны согласно вкусам и пониманиям Ма о том, что такое дамская гостиная.

Мери Бриттен не была образованной и ее высокая, крепко сколоченная фигура была полна той грубой силы, которая скорее под стать уличной торговке, чем медицинской сестре, но она со всей страстностью своей широкой натуры мечтала стать светской дамой, прогуливаться по Сент-Джеймскому парку и получить беспрепятственный доступ на выставки и фестивали в парке Рейнлаг. Поэтому, не колеблясь, она сделала первую комнату нижнего этажа своего рода алтарем, воплощением своих задумок и желаний, и не пожалела денег на дорогие воланы, рюши, кружева, салфеточки, статуэтки смуглых девушек, в чьи протянутые руки можно было вставить зажженные свечи. И вот что странно: я, бывавший в богатых домах гораздо больше, чем она, не стал бы подвергать критике ни ее умение, ни ее вкус.