Та, что ждет - Людмила Анина

(скользнула одной рукой ему под свитер, а другой сжала плечо, проникая язычком в рот все глубже и глубже)…

flame

(сил сопротивляться больше не осталось)…..

Очаровашка

(нетерпеливые пальцы проникают в его расстегнутую ширинку)….

flame

(отрываясь на мгновение от ее губ) может, все-таки не надо?!…

Очаровашка

…. лучше попроси меня достать луну с неба, чем не продолжать…(прикасаясь губами к кадыку на его шее и чувствуя, что он судорожно сглатывает)… скажи мне, что ты ничего не хочешь… скажи, что тебе все равно… и я остановлюсь….

flame

(прерывисто дыша)… нет… продолжай… но потом… пусть будет так… как будет….

Очаровашка

(не дав ему договорить, приникает губами к его губам и тихо постанывает от удовольствия, чувствуя его руки на своем теле)…. не надо думать… возьми меня… прямо сейчас… здесь…

flame

(уверенным движением проникает рукой между ее ног) (губы в губы)… ты так этого хочешь?

Очаровашка

(раздвигает ноги максимально широко и закрывает глаза, ощущая вторжение его пальцев)… мы оба… этого хотим…

Очаровашка

(подается вперед)… немедленно…

16. Подоконник

— Мама!

Она выключила пылесос и прислонила трубу со шлангом к стене:

— Мам!

Cудя по отсутствию ответа, ее так и не услышали — на кухне продолжала шуметь вода.

Она со вздохом окинула взглядом комнату.

Фу, какое же это муторное занятие — уборка!

Махать тряпкой она не любила с детства, и причин тому было много. Во-первых, грязи никогда меньше не становилось — пыль, словно заколдованная, через пару дней вновь возникала во всех углах. Обилие книг на полках от пола до потолка и ковры, которые обожала мама, также не способствовали желанию наводить порядок. Эта квартира была просто идеальным пылесборником, и бороться с пылью казалось неблагодарным занятием.

Да и что греха таить, бороться уже давно не хотелось.

Почему, ну почему просто нельзя зарасти грязью, раз она уродилась на свет такой неряхой? К чему нужно это бесконечное насилие над собой, вместо того чтобы в свои законные выходные заниматься более приятными делами?

— Ты меня звала?

Мама стояла в дверях, держа в руках небольшой пакет с мусором.

— Да, звала. Как вы с папой смотрите, может, стоит вместо всех этих полок сделать шкаф во всю стену и убрать часть книг в два ряда? Хотя бы те, которые никто не читает.

Книг в доме было очень много. Библиотеку начал собирать еще ее дед, хоть и имевший за плечами всего лишь семилетку, но питавший к книгам настоящую страсть. Здесь были купленные в обмен на макулатуру многотомники русской и зарубежной классики, дефицитные и запрещенные когда-то Булгаков и Солженицын, различные толстые словари, энциклопедии, включая совершенно неподъемную БСЭ, несколько полок ее школьных учебников, ее детские книжки…

Сколько раз уже она обещала самой себе, что переберет все это богатство, где среди действительно интересных авторов попадались десятки анахронизмов советских времен, задвинутые за ненадобностью под самый потолок. Все ее детство прошло в окружении книг: в семье читали, а по вечерам за ужином нередко чуть ли не до обид спорили о прочитанном. Сама она, в отличие от папы, обожавшего Стругацких и Рея Бредбери, и мамы, страстной любительницы детективов, с юности взахлеб зачитывалась любовными и приключенческими романами и, как следствие, в глубине души так до сих и оставалась романтичной мечтательницей.

Мама подняла голову и посмотрела на верхние полки с «анахронизмами»:

— Если ты снова не будешь поднимать вопрос о том, чтобы отдать часть книг или попросту их выбросить, то думаю, что папа отнесется к твоей идее с одобрением.

— Мам, на дворе двадцать первый век! Ну кому сейчас нужны все эти истории КПСС, речи вождей на пленумах и прочая советская пропаганда? Вы с папой разве этим не наелись?

— Лерочка, вопрос не в этом. Ты знаешь, что папа никогда не выбросит из дома ни одной книги. Не выбросит и не отдаст. Ему проще расстаться с телевизором и удочками, чем какой-то книжкой.

— Мама, ну я же не предлагаю выбрасывать Мопассана, Толстого и Драйзера! Я предлагаю избавиться от бреда, который здесь никому не интересен и который занимает у нас слишком много места.

Места, которое именно ей приходится убирать с тряпкой каждую неделю, между прочим. Вот.

— Что ты с ним предлагаешь сделать? Отнести на помойку?

— Ну зачем на помойку? — горячо возразила она. — А библиотеки?

— Думаю, там этого добра и так хватает.

— Мама, ну это же не повод это добро держать у нас!

В ответ лишь пожали плечами:

— Вот когда заведешь собственный дом, тогда и думай, что держать там, а что — нет.

Ну, начинается…

Всякий раз, когда она предлагала что-то поменять в этой квартире, что-то выбросить или сделать по-своему, она слышала эту фразу и невольно поджимала губы. Понятно, если ты ребенок и не собирал все, что окружало тебя всю твою сознательную жизнь, и не платил за это деньги, то и права голоса — выбрасывать это или оставить — ты не имеешь. Но к чему тогда разговоры о том, что это в той же мере ее дом, как и родительский? Кроме подруг, прийти сюда с кем-то было немыслимо: папа пристально всматривался в каждую особь мужского пола, возникавшую на пороге их квартиры по самым невинным причинам.

А уж строить личную жизнь в таких условиях… Не, на фиг — на фиг! Ей приходилось выдерживать самый настоящий натиск: кто, откуда, а кто родители, а чем занимается? А уж говорить с ним о том, с кем у нее завязались сейчас отношения, было просто немыслимо…

Спору нет, папа ее любил, но было в этой любви что-то, вызывающее у нее странное чувство напряжения. Ее отец был человеком рационального мышления — порой ей казалось, что он знает ответ на любой вопрос, умеет четко построить логическую цепочку от проблемы до ее решения. Он всегда знал, что делать и как делать, и упорно требовал того же от нее, но ей холодный анализ никак не давался — она всегда следовала своим эмоциям, со вздохами слушая папины рассуждения о здравомыслии и ответственности. Всякий раз, приходя к нему за советом, она не знала, в каком состоянии от него уйдет — он был ее судьей, но судьей жестким и нетерпимым. Он не мог оценить ее страхов и сомнений, он не принимал их в расчет, требуя от нее последовательности в действиях, и если последовательности не находил, никакой поддержки она найти уже не могла. Его не трогали ее слезы, не трогали ее попытки что-то объяснить, он ставил оценку беспощадно, и чаще всего она была для нее нелицеприятной. Со временем Лера перестала прибегать к его советам, привычно не ожидая от них ничего, кроме внутренней бури и очередного самоуничижения, заканчивающихся полной апатией. Теперь основной ее задачей было держать язык за зубами и отделываться от любых вопросов либо пустыми отговорками, либо общими словами без лишних деталей.