Общество знания: Переход к инновационному развитию России - Г. Осипов

Идея развала Российской империи была одной из ключевых идей западной геополитики с конца XIX века. К этому были и предпосылки — наступление капитализма, породившего национальную буржуазию. Дворянство России было многонациональным и было заинтересовано в сохранении монархии и империи, а буржуазия желала национального либерального государства, что красноречиво показала Февральская революция, «рассыпавшая» империю. Примерно такие же предпосылки возникли в позднем СССР. Если поначалу номенклатура имела черты сословия и укрепляла империю-СССР, то в 80-е годы ее соблазнила идея оборотиться буржуазией и приватизировать достояние страны. Для этого надо было сначала «разрезать пирог». Декларации о суверенитете 1990 г. и были первым шагом по ликвидации общенародной собственности, разделом ее по национальным республикам.

Но предпосылки — это всего лишь предпосылки. Нужна была доктрина, легитимация знанием. Идея разрушения Советского Союза была выношенной частью всего «антиимперского» проекта, рупором ее стал академик А. Д. Сахаров.

Сахаров был взят как знамя той радикальной частью элиты, которая пришла к власти в 1991 г. и определяла ход реформ. В 1994 г., к 73-й годовщине со дня рождения А. Д. Сахарова, Администрация Президента РФ издала брошюру «Слово о Сахарове» [154]. В ней — выступления тех, кто собрался на конференцию по случаю такого события. Показателен состав участников: Е. Г. Боннер, С. А. Ковалев, А. Н. Яковлев, А. В. Козырев, С. А. Филатов и др.; открывается брошюра обращением Б. Н. Ельцина.

Вот слова С. А. Филатова, тогда главы Администрации Президента: «В этом зале собрались те, кто считает себя учениками Андрея Дмитриевича… кто взял на себя тяжкую обязанность реализовать многое из того, о чем Андрею Дмитриевичу мечталось… Тем большая ответственность лежит на нас, на людях, кому выпало сегодня осуществить то, о чем мечтал Андрей Дмитриевич Сахаров… Да помогут нам выполнить эту нелегкую миссию опыт Сахарова, мысли Сахарова, идеи Сахарова и чувства Сахарова».

Чтобы понять «образ будущего» в сознании власти, которая «взяла на себя тяжкую обязанность реализовать многое из того, о чем Андрею Дмитриевичу мечталось», надо выделить то главное, что «Андрею Дмитриевичу мечталось». Какой вектор в развитии общественных процессов он утверждал, воздействуя на события силой своего авторитета?

Сахарову претило само устройство СССР как единого государства, ядром которого являлся русский народ. В «Предвыборной платформе», которую Сахаров опубликовал 5 февраля 1989 г., было выдвинуто требование: «Компактные национальные области должны иметь права Союзных республик… Поддержка принципов, лежащих в основе программы народных фронтов Прибалтийских республик» [149]. А в другом документе требовал, чтобы в Союзе вообще все структурные единицы имели статус союзной республики.

Предложенная им «Конституция Союза Советских Республик Европы и Азии» (1989) означала расчленение СССР на полторы сотни независимых государств. Например, о нынешней РФ в ней сказано: «Бывшая РСФСР образует республику Россия и ряд других республик. Россия разделена на четыре экономических района — Европейская Россия, Урал, Западная Сибирь, Восточная Сибирь. Каждый экономический район имеет полную экономическую самостоятельность, а также самостоятельность в ряде других функций» [152, с. 270]. Примечательно, что в этой «конституции» Северный Кавказ в Россию не включен — он входит в «ряд других республик».

Это было правовое и идеологическое обоснование развала. Даже части «республики Россия» помимо полной (!) экономической самостоятельности получали свои силовые структуры.51

Второй шаг — принятие 12 июня 1990 г. «Декларации о суверенитете РСФСР». Это была решающая акция по расчленению СССР. Недаром вплоть до недавнего времени ее праздновали как абсурдный «День независимости России». Одновременно в тех же кругах готовились декларации по отделению — уже от РСФСР. 27 ноября 1990 г. такую декларацию приняла Чечено-Ингушетия. Она рассматривала себя как суверенное государство, в Декларации не содержалось даже косвенных упоминаний о ее принадлежности к РСФСР. Эти два акта — единая связка, они написаны, можно сказать, одной рукой.

Дирижировал этим процессом Горбачев, он усиливал эту кампанию властью государства. В 1991 г. был проведен, несмотря на возражения Верховного Совета, референдум с провокационным вопросом — надо ли сохранять СССР. До этого сама постановка такого вопроса была неприемлемой и отвергалась массовым сознанием. Теперь власть заявила, что целесообразность сохранения СССР вызывает сомнения и надо этот вопрос поставить на голосование. Как мы помним, 76 % населения высказалось за сохранение Советского Союза.

Но против СССР проголосовало более половины жителей двух привилегированных столиц. Здесь была сильна идея «разрушить империю любой ценой». Приближенный к Горбачеву историк Юрий Афанасьев писал: «СССР не является ни страной, ни государством… СССР как страна не имеет будущего». Историк М. Гефтер говорил в 1993 г. в Фонде Аденауэра об СССР, этом космополитическом монстре», что «связь, насквозь проникнутая историческим насилием, была обречена» и Беловежское соглашение, мол, было закономерным.

Даже в 2005 г., когда отмечалась годовщина перестройки и уже было пролито много крови, Горбачев-фонд издал доклад с той же «антиимперской» риторикой: «Не секрет, что Советский Союз был построен на порочной сталинской идее автономизации, полностью подчиняющей национальные республики центру. Перестройка хотела покончить с такой национальной политикой». Какая схоластика! При чем здесь «порочная идея» 1920 года — ко времени перестройки СССР пережил несколько исторических эпох, прошел самые тяжелые испытания.

Проекты государственного устройства постсоветской России, исходящие из среды ученых, были поразительно утопическими, всякие нормы рациональности при этом проектировании будущего были отброшены. Академик И. Р. Шафаревич отвергал сложившийся за многие века принцип построения российского государства и предлагал взять за образец «нормальные» государства Запада (все же, наверное, не Заир): «На месте СССР, построенного по каким-то жутким, нечеловеческим принципам, должно возникнуть нормальное государство или государства — такие, как дореволюционная Россия и подавляющая часть государств мира» [194].

Это противоречит школьному знанию — дореволюционная Россия по своему устройству вовсе не была похожа ни на «подавляющую часть государств мира», ни на «нормальное национальное государство». Дореволюционная Россия была многонациональной империей. При этом она не была похожа на другие, колониальные империи. И вообще, ничего «нормального» в государственных устройствах нет ни в США, ни в Германии, ни в Монако — тип государства вырастает не логически, по какому-то правильному шаблону а исторически. Каждый государственный организм имеет множество своих, уникальных черт.

А. С. Панарин в своей последней книге писал: «Только теперь, после наступления этого момента истины [реформы 90-х годов], все мы можем оценить, чем в действительности был для всех нас Советский Союз. Он был уникальной, не предусмотренной Западом для других народов перспективой самостоятельного прогресса и приобщения к стандартам развитости. Западная цивилизационная дихотомия: Запад и остальной мир, Запад и варварство, Запад и колониальная периферия — была впервые в истории нарушена для гигантского региона Евразии» [131, с. 173].

Утверждение Панарина является косвенной оценкой той части «общества знания», которая занимала в 80-е годы господствующее положение и которую он обозначает словами «все мы». Почему же оценить реально существовавшие формы социального общежития (Советский Союз) «все мы» смогли только после катастрофы — после того, как эти формы были разрушены по совету и при активных усилиях этого «общества знания»? Ведь это и есть признак его полной методологической несостоятельности. Необходим диагноз, о котором должно знать все российское общество и государство. Без него нет и не будет лечения, а сам «больной», похоже, своей болезни и не замечает.

Выработка и реализация всей доктрины по изменению государственного устройства России-СССР представляет собой поразительный факт в истории культуры и в социологии знания именно тем, что сообщества и организации, прямо ответственные за целеполагание, не только не выполнили своих функций, но как будто о них и не подозревали. В государственную систему вносились катастрофические изменения, но ни в одном документе не было сказано в поддающихся рациональной трактовке понятиях — зачем?

Что предполагалось получить в результате этих изменений? Зачем принимались декларации о суверенитете с иррациональными, на грани безумия, статьями вроде того, что «все интеллектуальные ресурсы на территории республики принадлежат народу этой республики»? Зачем принимался «закон о репрессированных народах», который заведомо должен был стать детонатором межэтнических конфликтов на Кавказе?