Ипатия - Чарльз Кингсли

Нечастным жертвам разъяснили решение префекта. Они встретили эту милость громкими радостными возгласами и еще яростнее стали потрясать копьями и щитами.

Восторг чернокожих был непродолжителен. Трубы возвестили начало боя, и отряд гладиаторов, равный дикарям по численности, выступил из двух больших боковых проходов. Гладиаторы поклонились зрителям, приветствовавши их рукоплесканиями и, прислонив к сцене лестницы, приготовились к штурму ливийского поселка.

Чернокожие дрались, как львы, но было ясно, что обещание даровать им жизнь оказалось злой насмешкой. Их легкое метательное оружие не могло сравниться с большими мечами и латами опытных гладиаторов, которые спокойно наносили удары по голове и лицу, ибо были защищены шлемами и забралами. И все-таки, несмотря на неравенство сил, гладиаторам пришлось дважды отступить. Все дурные инстинкты развращенной толпы неожиданно проснулись С отвращением и удивлением убеждался Филимон, что ни блеск, ни утонченные нравы, ни даже облагораживающее влияние философии не избавляли людей от кровожадных инстинктов. Не подлежало никакому сомнению, что все симпатии зрителей были на стороне наемников, и толпа вдохновляла их, требуя кровавой расправы. В защиту несчастных дикарей не раздалось ни одного голоса: они видели только презрение и жестокую радость в глазах безжалостных зрителей и, упав духом, отступали.

Восторженные крики приветствовали гладиаторов, взобравшихся на искусственные укрепления и завладевших сценой. Несчастные ливийцы, ища спасения, в диком смятении метались из угла в угол.

Тогда началась настоящая резня. Около пятидесяти мужчин, женщин и детей сгрудились на небольшом пространстве, оцепленные тесным кольцом гладиаторов. Ипатия оставалась по-прежнему спокойной. Да и зачем ей было волноваться? Через несколько мгновений все будет кончено: эти черные люди успокоятся навеки… А затем появится Венера Анадиомена, и с ней искусство, веселье и мир. Обаятельная мудрость и красота Древней Греции успокоит все сердца, вызовет благоговейную веру в муз и бессмертных богов, вдохновлявших ее предков в доблестные древние времена.

Но масса черных тел все еще трепетала. Ипатия оглянулась, посмотрела вокруг и встретила взор Филимона, устремленный на нее с выражением ужаса и отвращения.

Ей стало стыдно; она покраснела и, склонив голову, шепнула Оресту:

– Сжалься! Пощади уцелевших!

– Нет, дорогая моя весталка! Народ отведал крови и должен пресытиться ею, а то он разорвет нас на части. А вот беглец! Как ловко мчится этот маленький негодяй!

При этих словах со сцены соскочил мальчик, – единственный, оставшийся в живых, – и бросился к ним через арену. Вслед за ним бежала собака с короткой жесткой шерстью.

– Ты получишь этого мальчика, если он добежит до нас!

Затаив дыхание, следила за ним Ипатия. Мальчик был уже посреди оркестра, как вдруг его настиг один из гладиаторов, уже занесший руку для удара; но тут, к изумлению всего театра, мальчик и собака обернулись, бросились на атлета и повалили его на землю. Торжество длилось не более минуты.

Крик – пощади его! – опоздал.

Гладиатору удалось во время борьбы нанести удар мечом, и ребенок был убит.

Атлет поднялся с земли и спокойно направился к боковому выходу, в то время как собака стояла над маленьким трупом, лизала ему руки и лицо и оглашала весь театр жалобным воем.

Через секунду явились служители, и на длинных крюках поволокли трупы, обагряя арену кровью жертв.

Собака поплелась следом за своими хозяевами, и ее визг наконец замер вдали.

Филимону стало тошно и жутко. Он уже встал, чтобы выбраться на улицу. Но Пелагия! Нет, он должен сидеть и ожидать самого ужасного, если только можно себе представить что-либо более ужасное! Он оглянулся. Зрители невозмутимо ёли сладости и пили вино, восторгаясь красотой занавеса, который скрывал сцену от взоров публики.

За занавесом глухо заиграла флейта. Сладостная мелодия, казалось, доносилась откуда-то из неведомых гор и ущелий. Затем из боковых проходов вышли три грации[117] под предводительством Пейто, богини убеждения, державшей в руке жезл герольда. Она направилась к алтарю, стоявшему посреди оркестра, и сообщила зрителям, что во время отсутствия Ареса, принявшего участие в некоем великом походе, Афродита помирилась со своим супругом Гефестом. Этот поход решит вопрос о римском владычестве, а также о счастье и свободе Александрии. В походе большое участие принимает муж богини красоты, как покровитель искусств и художников. Он уговорил свою прекрасную супругу предстать во всей своей несравненной красоте перед собравшимся народом и в бессловесной поэзии движений выразить чувства, испытанные ею, когда, родившись из пены морской она впервые узрела дивное небо и роскошную землю, над которыми теперь обрела неограниченную власть.

Крики восторга приветствовали это сообщение, и с противоположной стороны сцены показался хромой Бог с молотом и клещами на плече; за ним следовали гигантские циклопы, которые несли различные предметы, сделанные из позолоченного металла.

Гефест, игравший комическую роль в этом мимическом зрелище, хромал с преднамеренной неловкостью и вызывал громкий хохот зрителей. Он подошел к алтарю и с подозрительным видом разбил его на куски, а затем подозвал своих слуг, велел им убрать обломки и соорудить на их месте нечто более достойное его супруги.

С удивительной быстротой великаны сложили из принесенных металлических частей великолепный пьедестал для жертвенника, украшенный коралловыми ветвями, дельфинами, нереидами и тритонами. Сгибаясь под тяжестью ноши, четыре чудовищных циклопа принесли круглый камень зеленого мрамора, отполированный как зеркало, и поставили его у подножия алтаря. Грации украсили этот символ моря венками из водорослей, раковинами и мхом, а потом отступили в сторону.

Между тем Гефест не сводил взора с занавеса и с нетерпением ожидал появления богини.

Весь театр затаил дыхание и жадно внимал звукам флейт, которые приближались, усиливались и постепенно сливались с гудением цимбал. Занавес раскрылся при звуках громкой музыки и восторженных криках десяти тысяч зрителей.

Сцена изображала роскошный храм, полускрытый искусственным лесом тропических деревьев и кустарников; из-за стволов выглядывали смеющиеся фавны и дриады. Огромные двустворчатые двери храма раскрылись с медленной торжественностью; изнутри раздались слаженные аккорды инструментов, и показался торжественный поезд Афродиты.

Блестящая колесница, запряженная белыми волами, была наполнена массой редких, ценных плодов и цветов, которые разбрасывались молодыми девушками среди зрителей. За колесницей следовали попарно прекрасные юноши и женщины в легких пурпуровых накидках, с венками на голове. Впереди на руках несли птиц, посвященных богине: голубей, воробьев, ласточек, а за ними гнали массу редкостных тропических птиц: павлинов, золотых и серебряных фазанов, дроф и страусов. Рокот восторженного изумления пронесся над толпой, когда, мерно выступая, стали показываться медведи и леопарды, львы и тигры, которых для этого случая привели наркотическими средствами в полубессознательное состояние; их вели в тяжелых золотых оковах прекрасные отроки, а за отроками двигались безобразные двухклыковые носороги с дальнего юга и стройные, тонкошеие жирафы с большими кроткими глазами. Таких зверей не видывали в Александрии уже полвека.

– Слава Оресту, достойному наместнику! Благодарим за его великодушие! – кричали зрители.

Послышалось и несколько голосов подкупленных агентов:

– Да здравствует Орест, император Африки!

Но к этим голосам никто не присоединился.

– Роза еще не распустилась! – цветисто пояснил Орест, нагнувшись к Ипатии.

Орест встал, поклонился с выражением скромной, но глубоко прочувствованной признательности и с торжеством указал на тянувшуюся в глубине сцены пальмовую аллею, в тени которой появилось чудо праздника – белый слон с огромными клыками и хоботом. Так вот он, наконец! Сомнения невозможны! Настоящий слон, и притом белый, как снег! Александрия не видела ничего подобного, и не увидит впредь!

– Трижды благословенные мужи македонские![118] – закричал какой-то добряк из задних рядов. – Боги осыпают нас сегодня своими милостями!

Зрители с восхищением упивались великолепием процессии. Слон шествовал торжественно и полтеатра дрожало под его тяжестью, а фавны и дриады в испуге попрятались. Вокруг него с пением и пляской кружился хор нимф, восхваляя непреодолимую власть красоты, укрощающей диких зверей и порабощающей людей и богов. Группы маленьких крылатых купидонов рассыпались справа и слева от оркестра и наделяли публику ароматическими конфетами и крошечными стрелами из своих луков.

Поезд сошел с искусственного возвышения, и слон приблизился к зрителям: клыки его были обвиты розами и миртами, в ушах висели дорогие серьги, повязка из самоцветных камней украшала лоб. На шее у него сидел Эрот, направляя слона острием золотой стрелы. В колеснице, сделанной в форме раковины, сидела сама Афродита – Пелагия!