Местечко Сегельфосс - Кнут Гамсун

– Неужели он никогда не приезжает домой? – спросили они.

– Домой? Он и так дома, – обидчиво сказал доктор Муус. – У своих соплеменников, – добавил он.

Из парка все еще доносился смех и любовные повизгивания, хотя было уже совсем поздно; когда же визг стал усиливаться, доктор Муус сказал адвокату:

– Послушайте, – это ваши избиратели. И это вам приходится терпеть? Замечание попало в точку. Адвокат с минуту имел такой вид, как будто его разгадали.

– Должен сказать, что признаю за народом право иметь свои развлечения, когда мы имеем свои, – ответил он.

– Мудрым кади, – сказал доктор, заглаживая сказанное, – ты сказал справедливо, и слова твои – золото! Мы с радостью присоединяемся к вам без всяких оговорок, вы этого заслужили. Не поймите меня превратно.

– Но не подлежит сомнению, что они угостились чем-то еще, помимо чая и бутербродов, – заметил адвокат, смягчаясь, – я подозревал весь вечер. Я сейчас…

Он приподнялся и крикнул в темноту с веранды, что теперь все должны удалиться из парка и разойтись по домам. Спасибо за сегодняшний вечер!

Ах, мудрому кади не следовало бы устраивать свой садовый праздник так близко к осени. Правда, было тепло и приятно, но зато и темно для очень многого. Пострадали посадки, пострадали газоны, гравий на дорожках во многих местах оказался разрытым. В ближайшем номере «Сегельфосской газеты» была передовица о празднике, в которой говорилось, что адвокат Раш больше не будет открывать своего парка для народных увеселений.

«Это весьма прискорбно, – писала газета, – господин адвокат и народ всегда находились в добрых отношениях, но теперь народ сам их испортил. После праздника посадки оказались в значительной мере потоптанными, а в боскетах было найдено не более и не менее, как 18 дамских гребней, из них один с красным бисером. Что это отвратительно, не требует доказательства, – писала газета, – и мы полагаем, что народу следовало бы отчасти компенсировать господина адвоката Раша, отдав ему свои голоса на выборах. Все на выборы!»

Выбирать адвоката Раша?

Но мудрому кади не следовало так долго медлить со своим праздником, вечера стали чересчур темны, а во мраке случается многое. Отчего это сороки подняли такой страшный крик? Ха, не более и не менее, как по случаю взлома, у господина Хольменгро, в то время как он сам и его домашние были на празднике, а дом оставался пустым. Налет на его кладовую, грубая кража свинины, мяса, сыра, копченой лососины и сладостей в банках, чистейший гастрономии, да мало ли чего! Вот об этом-то и возвещали сороки!

Вернувшись домой, фру Иргенс сейчас же подошла к шкафчику с ключами, и, конечно, все ключи были на месте. Фру Иргенс была замечательная хозяйка, а может быть ее грызло беспокойство, – во всяком случае, она никак не могла позабыть о пропавшем ключике от кладовой; она взяла фонарь и пошла в кладовую. Здесь она сразу и увидала, что случилось, и на крики ее прибежал весь дом, в том числе и ленсман, потому что он тоже как раз находился здесь; и ленсман взял фонарь, тщательно все осмотрел и выяснил, что было можно. К сожалению, это оказалось немного, возможные следы на дворе были затерты другими следами, и вот не оставил после себя никаких примет.

Но во всяком случае ленсман, а также, впрочем, и остальные установили, что в кладовой был отперт маленький висячий замок, американский замок, висевший в неприкосновенности на двери все время, но теперь носивший свежие следы на ржавчине вокруг замочной скважины. Замок был совершенно не поврежден, так что он был отперт ключом и опять заперт.

– Ах, если бы барин привез с собой замок из города!– говорила фру Иргенс, плача и ломая руки.– Но это я виновата! – говорила она и плакала все сильнее.– Я не должна была выпускать ключа из своих рук, а ночью надевать его на шею!

Да, смятение было большое, но сам господин Хольменгро отнесся к проишествию спокойно и мягко и полагал, что как-нибудь они сумеют раздобыть еще продуктов.

– Пойдемте же, пойдемте в комнаты! Пойдемте, ленсман!

Но пока они стоят, вдруг появляется Мартин-работник, идущий из имения Сегельфосс, и достаточно ему было услышать слово «кража», как он говорит во всеуслышание:

– Да Это Ларс Мануэльсен сделал! Молчание.

– Ты это говоришь? – спрашивает ленсман.

– Да, говорю! – И Мартин-работник очевидно не желает щадить Ларса Мануэльсена.

– Ты сам видел?

– Я встретил его с узлом. И Оле Иоган встретил, и Петер-лопарь, что живет у нас, тоже встретил. Мы все трое его встретили, мы шли вместе.

– Где же вы его встретили?

– Здесь! – ответил Мартин-работник и постепенно отмерил несколько шагов по дороге.

Ленсман поднял фонарь и осветил лицо господина Хольменгро, но не заметил на нем никакого вопроса. Господин Хольменгро ничего не сказал.

– Почему вы были здесь так поздно вечером? – спросил ленсман.

Мартин-работник ответил:

– Да уж не для того, чтоб кого-нибудь обокрасть. Мы получаем харчи на усадьбе в Сегельфоссе и от Виллаца Хольмсена. Нет, вот как это вышло: мы услыхали, что сороки очень раскричались, Оле Иоган и говорит – он как раз был у нас, а ему ведь непременно надо все знать – он и говорит: пойдемте, мол, посмотрим, чего это сороки так раскричались. Мы и пошли.

Опять осветил ленсман лицо господина Хольменгро, но господин Хольменгро только сказал коротко:

– Нечего здесь стоять и говорить об этом! – И пошел в дом.

Ленсман же задал еще несколько вопросов, как бы для заключения:

– Ларс, ты говоришь, он разговаривал с вами, или вы сказали ему что– нибудь?

– Я сказал «добрый вечер», но он только пробормотал что-то и поскорее прошел мимо. Больше никто ничего не сказал.

– Вы ясно видели, кто это был?

– Мы можем присягнуть, если вам угодно. Господи помилуй, нам ли не знать Ларса Мануэльсена, и его пуговицы, и его парик! Он нес под мышкой глиняную банку.

– Это банка с вареньем! – воскликнула фру Иргенс.– Малина! – сказала она. Ах, боже мой, если бы мне его встретить!

Фрекен Марианна увела ленсмана в дом, и остальные разошлись.

Но хотя господин Хольменгро и позже не говорил ни слова о краже и о виновнике ее, слух о ней распространился по местечку и окрестностям. Слишком многие о ней знали. «Сегельфосская газета» тоже не могла промолчать и преподнесла новость в серьезной юридической статье, которую приписывали перу самого адвоката Раша. В статье сквозили ненависть и месть.

Шум поднялся большой. Но преступник, видимо, чувствовал себя в полной безопасности, во всем этом было нечто слишком явное, нечто почти угрожающее: гостиница Ларсена несомненно получила кое-что из лакомых продуктов, потому что вдруг сделалась замечательно хорошей гостиницей, по крайней мере, несколько коммивояжеров, приехавшие в Буа с осенними товарами, заявили, что они никак не ожидали найти в этих местах такую гостиницу и будут ее рекламировать. Каким образом гостиница Ларсена вдруг отважилась подавать первоклассную лососину, и свиную грудинку, и малиновое варенье своим постояльцам? Разве что это было в связи с последними ночными похождениями господина Хольменгро. Да, разве что так! Ларс Манузльсен был отцом Даверданы, а Юлий, хозяин гостиницы, ее братом, может быть, они оба знали, на что могут отважиться.

Но Сегельфосс преобразился: это был уже не тихий и безгрешный Сегельфосс, каким он некогда был. Безгрешный? «Из Сегельфосса сделали всесветную яму, – говорил сам Ларс Мануэльсен, – и я пошлю об этом письмо моему сыну Лассену!» А тихий? Нет, здесь было не тихо, здесь совершалось многое, пусть в малом виде, и хотя местечко было маленькое, случались перевороты, роковые события.

Вот отпраздновали и праздник на острове у Теодора из Буа, тот самый праздник гагачьего пуха, который Теодор обмозговал в своей голове только для того, чтоб умалить и унизить праздник адвоката. Наконец пришло и его время. И уж если кто мог придумать сногсшибательный план праздника, так это Теодор. Но он отнюдь не собирался блеснуть на один день всем великолепием на пустынном острове, прежде всего его имя и его предприятие должны были засиять в местечке Сегельфосс, для этого он припас кое-что невиданное и неслыханное в этих местах: он добыл фейерверк!

И чертовский же малый этот Теодор!

Он был теперь очень занят, его новая мелочная лавка была почти готова, когда весь лак и позолота просохнут, можно будет переезжать. Ему уже некогда было самому торговать за прилавком. Какой-то человек пришел купить желатину, – он из горного поселка и уже покупал желатин и раньше:

– Дайте мне еще пять пакетиков, – сказал он, – такого сорта, как в прошлый раз.

– Подожди, пока мы вернемся с праздника, – отвечал Теодор, – разве ты не видишь, что я поднял флаг?

– Узнаешь в свое время!

Он поднял флаг в честь Антона Кольдевина, он поднял флаг в честь праздника. Когда-то он два дня выдержал на сигнальном холме приказчика Корнелиуса и вымотал у людей душу своей таинственностью, в тот раз это было ради важного коммивояжера с собственным пароходом, а нынче? О, нечто исключительное! Пришел почтовый пароход, а Антон Кольдевин приехал, но Теодор продолжал махать флагом. Смотрите хорошенько, от Теодора всего можно ждать, он никогда не думал исключительно о народе, во всех его выдумках всегда что-нибудь да было.