Война (сборник) - Подопригора Борис

Андрей медленно перевернулся на живот и встал на четвереньки. От этого усилия его вырвало – желудок был почти пуст, поэтому на подбородок полилась лишь какая-то горькая слизь. Андрей медленно повел трясущейся головой и огляделся – вокруг никого не было, лишь метрах в десяти от него валялся труп какого-то йеменца в светлой, застиранной почти до белизны песчаной форме.

Обнорский осторожно поднес руку к голове – вторая пуля Куки прошла почти там же, где осколок, пойманный под Гарисом, только в этот раз ударило сильнее и крови было больше, она липкой коркой стягивала всю левую половину лица. Хуже было с плечом, точнее, с подмышкой – там первая пуля капитана вырвала довольно приличный кусок мяса, и Андрей потерял много крови, весь его левый бок и левая штанина стали мокрыми и липкими.

Обнорский медленно стащил с плеча палестинский платок и, сложив его, сунул между рукой и боком. От вспыхнувшей, как ожог, боли он снова чуть не вырубился, но все же заставил себя поплотнее прижать локоть к ребрам, прижимая кашиду как тампон. Чтобы легче было держать руку в таком положении, он засунул левую кисть за широкий ремень штанов. Царапая пальцами правой руки стену дома, Андрей медленно встал на ноги и сделал несколько неуверенных шагов. Его тошнило и трясло, как от холода, но передвигать ноги он мог. Опираясь рукой на стену, Обнорский пошел вперед…

Ни думать о чем-то, ни пытаться что-то проанализировать и понять он был уже не в состоянии – его заставляла идти не столько жажда жизни, сколько страшная, животная ненависть, причем он даже, наверное, не смог бы сформулировать к кому именно. Обнорский скрипел зубами и делал шаг за шагом.

Обнорский не знал, сколько времени прошло, прежде чем он оказался у Нади Дуббат. Наверное, несколько часов, потому что черное небо стало постепенно сереть, а потом розоветь на востоке, наступившее утро гасило звезды над Аденом. Один раз, если это только был не бред, Андрей увидел каких-то людей, которые не подошли и не помогли, но и стрелять не стали – кому был нужен полудохлый палестинец, у которого даже взять-то нечего, кроме изодранной и перепачканной кровью формы. Обойдется и без пули. Он и так уже на пути к Аллаху.

Несколько раз он падал и, видимо, терял сознание, но каждый раз поднимался и снова брел вперед, что-то бессвязно бормоча и не слыша ничего, кроме звона в ушах и каких-то странных, словно потусторонних голосов, долетавших до него как сквозь вату. Перед глазами мелькали чьи-то лица, ему казалось, что он с кем-то даже разговаривает, но с кем и о чем, понять не успевал, потому что бредовые видения быстро сменялись, как в калейдоскопе… Обнорский не думал о маршруте, потому что не мог думать вообще, тем не менее он, очнувшись в очередной раз, обнаружил себя лежащим в кювете совсем недалеко от поворота на Тарик. Он попробовал встать и не смог, тогда Андрей заплакал и пополз на четвереньках, не чувствуя уже боли в сбитых коленях. Он очень хотел пить, жажда иссушила глотку до боли, казалось, весь рот забит пылью и песком… Пить… Воды… Ну хоть один глоток, а потом можно забыться и уйти к Назрулло, чья фигура несколько раз появлялась перед безумным взглядом Обнорского, – маленький таджик внимательно смотрел на Андрея, но почему-то уходил, не пытаясь ему помочь… Пить… Один, всего один глоточек…

Он уже не мог даже ползти, когда в десятке метров от него затормозила какая-то машина и чей-то голос недовольно сказал:

– Давай быстрее, тоже мне место нашел… Вон зеленый какой-то дохлый валяется… У нас на Тарик десять минут всего, там бы и ссал на здоровье…

Медленно, очень медленно до Обнорского дошло, что говорят по-русски. Он зашевелился и попытался крикнуть, но из горла вырвался только еле слышный хрип.

– Смотри, смотри – этот дохлый шевелится! Илья! Назад! Назад, кому говорю! Не трогай эту падаль, пальнет еще… Новоселов, мать твою!!!

Голос визгливо кричал что-то еще, но Андрея уже переворачивали на спину сильные руки, а секунду спустя он увидел над собой заслонившее все небо лицо Илюхи.

– Андрюха?! Обнорский?.. Палестинец, ты живой? Виталий Андреевич, это же Андрюха Обнорский из Седьмой спецназа! Он ранен!..

Андрей всхлипнул, хотел что-то сказать, но не успел – лицо Ильи завертелось перед глазами, распалось на разноцветные шары, которые лопнули и уступили место блаженной, ласковой темноте.

…Ему не дали насладиться этим долгожданным покоем – чьи-то руки куда-то несли его, тормошили и переворачивали, вытаскивали из черного тумана. Обнорский сопротивлялся и не хотел выходить из него, но руки были сильными и не обращали внимания на его слабое барахтанье. В конце концов Андрей уступил, и черный туман сменился сначала розовым, а потом голубым, счастливого покоя уже не было, потому что сквозь забытье начала проникать боль вместе с осколками каких-то мыслей… А потом к нему пробился голос. Знакомый голос. Кто говорит?

– Не прикидывайся, ты меня узнал. У нас мало времени, слушай меня внимательно…

Конечно, Обнорский его узнал. У его кровати на белом пластиковом стуле сидел полковник Грицалюк собственной персоной и что-то быстро жевал – такая у него была привычка, любил грушник обязательно что-нибудь жевать во время разговора.

– Где я? – разлепил губы Андрей.

– Ты в госпитале министерства обороны, с тобой все в порядке. Пока. Насколько будет в порядке дальше – зависит только от тебя… Ты меня понимаешь?

– Нет… – слабо качнул головой Обнорский.

Грицалюк усмехнулся и потрепал Андрея по лежавшей на простыне руке:

– Сейчас поймешь. Через пару часов к тебе заглянет генерал Сорокин – ему уже доложили, что ты приходишь в себя. Он будет задавать тебе вопросы, и от того, как ты на них ответишь, будет зависеть не только твоя жизнь, но и жизнь твоих близких. У тебя ведь жена молодая в Москве, папа с мамой в Ленинграде, братишка в музыкальную школу ходит – правильно? Грустно ведь будет, если со всеми ними вдруг начнет что-то случаться? Например, если твой братик не дойдет до школы – в Питере такое движение, ужас…

– Чего вы от меня хотите? – Обнорский был очень слаб, от малейшего движения его тело покрывалось испариной, а голова начинала кружиться, у него не было сил ни на гнев, ни на ненависть, ни на сопротивление…

– Я хочу, чтобы ты забыл про всякие глупости, которые могли тебе привидеться в бреду. Ты попал в сложную, стрессовую ситуацию, получил несколько ранений, потерял много крови… В таком состоянии очень легко сделать неправильные выводы и проявить неадекватную реакцию…

Слова, которые произносил полковник, журчали убаюкивающе, они мягко душили Обнорского, который начал задыхаться и хватать ртом воздух, как вытащенная из воды рыба… Ему стало больно от тех усилий, которые он прилагал, чтобы понять, о чем говорит полковник.

– Ситуация у тебя однозначная: если ты вдруг начнешь рассказывать о том, что тебе пригрезилось, – не будет ничего, кроме лишних проблем. Причем заметь – проблем только для тебя. В посольстве тебя никто, кроме меня и Вити Кукаринцева, не видел – свидетелей нет… Вити тоже нет – его тяжело ранили в ту же ночь, что и тебя, сейчас его эвакуировали через пролив, но, думаю, до Москвы он не дотянет… Я не знаю, что там между вами случилось когда-то… Но сейчас никто в этом ковыряться не будет, поверь. Ташкоров мертв. Царьков, кстати, царство ему небесное, тоже… Получается, что на мое слово может быть только твое и ничье больше… Как ты думаешь, кому в этом случае поверят? Но зачем вообще доводить все до не нужной никому драматизации? Зачем тебе и мне лишние проблемы? Ты просто должен забыть о своем втором приходе в посольство. Ты до него не дошел, понимаешь? Тебя ранили тогда же, когда погиб твой Назрулло. Или чуть позже – ты сам вспомнишь… Никаких поручений Сорокина ты мне не передавал. Поэтому нами в посольстве и было принято решение не препятствовать товарищу Исмаилу попытаться вырваться из кольца – решение это диктовалось конкретной обстановкой и желанием сохранить жизнь женщин и детей… Никто же не знал, что к утру подойдут фаттаховские бригады…